1. Соседи за стенкой.

Родилась я и прожила до 13 лет в доме, а точнее квартире №2 большого южного двора. Рассказывали, что до революции это был барский дом, моя бабуля называла мне даже владельца по имени отчеству, но я уже не помню, как его звали. Откуда бабуля знала хозяина дома - не понимаю, поскольку они с дедом стали в нем жить только в конце сороковых прошлого века. Возможно кто-то из многочисленных старушек, населявших двор, помнил о прежнем хозяине или что-то о нем слышал.

Тот самый дом и двор

Дом был в форме подковы и своими двумя основными частями выходил окнами на улицу. Изгиб подковы составляли флигеля, бывшие хозяйственные постройки: дворницкая, ледники и сараи, сенные и конюшни, прачечная и помещения для прислуги. Как в каждом южном дворе у нас росли акации, каштаны, тополя и цветы. А посередине двора на длинных веревках от дерева до дерева, подпертых высоко палкой с гвоздем на краю, колыхались как флаги чьи-то панталоны, майки, простыни и ползунки…

Наш дом располагался в самом центре города на углу проспекта Кирова. А тогда, в Советском Союзе только самым центральным и самым значимым улицам присваивали имя вождей революции. За исключением Ленинграда, там к моему огромному удивлению, улица Ленина оказалась не в центре города, и была ничем не выдающаяся, даже не широкая и не парадная. Да и площадь Кирова тоже ни слишком центральная.
Так вот, наш дом находился в самой гуще городской жизни – с одного бока проспект Кирова, в десяти минутах ходьбы райсовет и площадь Ленина. Окнами и фасадом дом выходил на площадь перед Центральным рынком, кстати, на юге рынок всегда называли базаром и говорили, что надо сходить на базар купить фруктов и овощей.

Из окон были видны автовокзал и центральный стадион "Локомотив", где играла любимая и славная на весь Крым, а может даже и на всю Украину, команда Таврия. Нам можно было не ходить на футбол, потому, что когда забивали гол или промазывали, во двое все было слышно, порой от раскатов футбольных эмоций в квартире дрожали стекла в окнах и в серванте. Говорили, что наше поле было одно их лучших для игр и тренировок, поэтому к нам частенько приезжали всякие приличные команды со всего Союза. Чуть подальше, за стадионом виднелось высокое здание ДОСААФ, что означало – добровольное общество содействия армии, авиации и флоту. Я в детстве так и не поняла, в чем состояло содействие.

А прямо за этим государственно-важным зданием находились бок о бок, забор к забору, военно-политическое училище и церковь с кладбищем. Много позднее, когда мы уже давно жили в Петербурге училище все же выжило и кладбище, и мою школу, но вот не знаю, как поступили с церковью, их в городе было очень мало, а эта была центральной, да еще и с красивыми старинными могильными памятниками служителей и городских знаменитостей.

В этой церкви тайно крестили моего брата еще малышом и приказали строго-настрого никому не говорить где он был и что видел. А он, болтливое, маленькое, лопоухое чучело, придя на следующий день в детский сад, всем гордо рассказывал, что был во дворце и царь в короне его гладил по голове, поил вином и подарил крестик на веревочке, но крестик бабуля забрала и спрятала. Короче, настучал и выдал семейную тайну.

Церковь как водится, стояла на холме, к ней от базара вела ступенчатая дорожка, а позади кладбища был ставок, это небольшое то ли озерцо, то ли болотце. Но летом там купались, и как только становилось тепло ходили туда на маевки – с окрошкой, вином, шашлыками. Помню когда мы ходили на кладбище убирать дедушкину могилку или проходили через кладбище на ставок, мне всегда хотелось сорвать какие-то цветочки, которых было много и они были прекрасны, но родители строго-настрого запрещали что-либо выносить с кладбища, мол, это дурная примета.

Надо сказать, что благодаря именно этому южному, зеленому, нестрашному кладбищу с красивыми памятниками у меня не было страха перед такими местами и было непонятным негативное и боязное отношение девочек, когда в пионерском лагере ночью в палате рассказывали кладбищенские страшилки.

Уже много позднее, в Петербурге меня очень сильно напугало и отвратило Ковалевского кладбище, где мы похоронили нашу бабулю. Мне стыдно, но я там бываю так редко, что даже не могу вспомнить дорогу к могилке. Когда мы бабулю хоронили, оно было то ли еще новым, то ли подзаброшенным, но на тот момент кладбище представляло собой огромный мрачный пустырь. Все пространство, до ближайшего леска, было вспучено кучками свежих могилок с еще не осевшими холмиками и крестами, засохшими цветами, выцветшими и вымокшими венками, под вечно плачущим небом Питера.

Огромная, убогая, безрадостная кладбищенская коммуналка под открытым небом - без деревца, без кустика, без признаков того, что хоть как-то дает право предполагать, что жизнь все- таки продолжается. Все могилы кучно, некрасиво и как-то жалко сплюснуты между собой. Сразу вспоминаются длинные мрачные коммунальные квартиры с тусклой в 40 ватт лампочкой, одиноко повисшей на шнуре, дабы цедить свет на весь длинный коридор, да еще, куча столов и столиков на большой общей кухне - все живут вместе, но каждый сам по себе, а ругань и склоки могут вспыхивать вдруг, в один момент. Все захламлено, все углы, все поверхности заставлены и завалены.

Здание ДОСААФ

Мрачно, грязно, скученно и вечно чем-то противно пахнет. Наверно цинично и недостойно так писать о местах, где обитают живые и умершие люди, но есть как есть, и не хочется лукавить и изображать «любовь к отеческим гробам» там, где ее трудно обнаружить. При этом, неприязнь к кладбищам не мешает мне вспоминать умерших с благодарностью, тоской и душевной теплотой.

Сейчас Ковалевское кладбище обросло деревьями и кустами, появились ухоженные, красивые памятники и могилки, но то мое первое впечатление холодным ноябрьским днем бабулиных похорон никак не выветривается из памяти. И в редкие моменты когда там бываю, я будто не замечаю живой зелени и цветов, а все кучки и венки, гробы, опускаемые в болотную воду и морось с пронизывающим до костей ветром с Балтики. И непонятно отчего слезы были острее, от ухода бабули или от обиды за то, что ее маленькую, седенькую и не хотевшую ехать в северный город, хоронят в болоте, а не среди акаций и каштанов, как ее мужа и моего деда Константина Стефановича.

Но, да Бог с ним с кладбищем, возвращаюсь в свой двор детства. И так, лучшая часть дома, светлая и просторная, с водопроводом и газом, хотя и с печным отоплением выходила окнами на базарную площадь и считалась привилегированной. Нам довелось жить именно в этой лучшей части дома, вероятно, именно благодаря дедушке. У нас в доме был туалет и вода в кране, а не деревянный домик с дыркой и колонка во дворе, как у других жильцов. Еду мы готовили на газовой плите, правда газ привозили нам в баллонах, но это куда лучше, чем керосинка или ее еще называли примус, как было у большинства дворовых соседей. У нас было две голландских печи, которыми родители дом отапливали и зимой дрова с углем были всегда под рукой. Окна наши выходили к солнцу, а не во двор и не в тупик двора. Раньше в нашей квартире был даже телефон, я видела от него цветные проводки, протянутые по плинтусу, но после смерти деда связь с миром срезали по потери статуса семьи.

Основной достопримечательностью двора были его жильцы. Многих я уже не помню, но некоторые наиболее яркие насельники сохранились в памяти очень ярко. Например, ближайшие к нам соседи – дядя Миша и тетя Фира. Дяде Мише было, возможно около 60 лет, но чувствовал он себя лет на двадцать пять, причем гусарских. Его гордостью и радостью были усы. Сейчас они выглядели бы комично и старорежимно, но в то время это смотрелось немного удивительно, но еще вполне приемлемо. Усы были уже чуть тронутые сединой, густые, а концы их утончались и закручивались под носом как две спиральки. Причем спирали делали не один круг, а закручивались довольно глубоко внутрь себя.

Такие усатые джентльмены встречаются на старых фото или дореволюционных рекламных плакатах, когда они в полосатых купальных костюмах до колен и в шляпах-котелках позируют на фоне моря, частенько с трубкой. Вот ровно так и выглядел дядя Миша, только ходил он не в полосатом костюме, а самых что ни на есть советских, прошедших по всем юморескам и фильмам о совдепе, синих трениках, с вытянутыми коленками, державшимися еле-еле на тонкой резинке под свисающим круглым животом.

Сверху на нем была всегда чистая белая или тельняшно-полосатая майка алкоголичка, из которой вовсе стороны выбивалась дяди Мишина шерсть, а там где ей некуда было прорасти, она вздымала майку и он выглядел как мягкий, набитый мехом колобок с усами.

Самое удивительное, что усы свои шикарные и хитро-закрученные в обычные не праздничные дни, а стало быть, почти всегда, он носил в тряпочке, да-да именно в тряпочке, а точнее в марлечке. Он их аккуратненько, бережно сворачивал спиралькой, смачивал водой с одеколоном и упаковывал в длинную марлевую повязку, которая завязывалась на затылке, проходя над ушами и крепко фиксируя усы в правильном и безопасном для них положении. Вот так он и ходил постоянно с таким домиком для усов.

Но! На День победы и 1 мая дядю Мишу было не узнать. Из толстенького еврея в трениках и усах в тряпочке, он вдруг превращался в гордого, бравого, невероятно статного и красивого полковника. Усы в такие торжественные дни выпускались на волю и были не меньшей гордостью и украшением, чем китель, весь увешанный орденами и медалями. Образ настоящего героя и офицера дополняли изумительно четко отглаженные военные брюки, фуражка с кокардой.
Причем форма на нем была черная - морская, а сбоку все это великолепие уточнял кортик. Как дядя Миша был прекрасен! Он сиял весь – от улыбки под усами до звезд на погонах, которые кажется, отражались в его начищенных до блеска ботинках. А как я сияла и была горда, когда мой дядя Миша, держа меня за руку, приходил в мой класс на 9 мая рассказывать о своих военных подвигах.

Каждому приличному пионеру надо было привести по герою войны на классный час, и то ли мне просто везло, то ли другие были ленивы, чаще всего герои были мои. Дядя Миша, во-первых, мой личный дед Иван Степанович, балагур и стихоплет, подполковник и военный журналист, довоевавший до Берлина, во-вторых, и, в-третьих - Иван Тимофеевич, еще один сосед, тоже подполковник из флигеля напротив нашего крыльца.

Но самым живописным был, безусловно, дядя Миша. Как же мне самой маленькой в классе, робкой отличнице с тонкими косичками, не входящей, как сейчас бы сказали, в тусовку класса, не ходившей продленку, а поэтому не признанной одноклассниками, было приятно и горделиво, что именно я, тихоня и зануда приводила этих замечательных героев в такой важный и значительный день в школу. Казалось, что эти такие подвиги, меня оправдывают перед ребятами за пятерки и продленку.

У дяди Миши была жена тетя Фира, она когда-то работала врачом в поликлинике, что было очень ценным для всего двора, поскольку было с кем посоветоваться и начать тут же лечить все, что болело, зудело, немело. Правда никто не обращал внимание на тот фак, что тетя Фира была окулистом. Мне кажется это многими или не зналось вовсе или не принималось во внимание – врач и довольно, этого уже достаточно.

Тетя Фира была в пару дяде Мише кругленькой, чистенькой тетенькой, поскольку даже уже, будучи на пенсии и не посещая присутственные места, а только базар или магазин, она всегда из дома выходила в парике. Т.е. всегда была уложена и ухожена. Никаких жирных фартуков на животе, никаких стоптанных тапок. Думаю треники дяди Миши ей доставляли неудовольствие, но что поделаешь с таким усатым господином и героем.

А еще с ними жил старый престарый дед, отец тети Фиры. Вот если приходилось видеть сказку про Кощея бессмертного, то он один в один походил на этого деда, Высокий и худой, абсолютно лысый и лысина покрыта коричневыми пятнами, в глухо закрытой до самого острого кадыка темной одежде и длинными костлявыми руками с длинными костлявыми пальцами. Правда кощей настолько был стар, что еле передвигал свои длинные тощие ноги, шаркая кожаными тапками и почти не выходил из дома, Ему иногда, в теплые летние вечера выставляли на порожек табуретку и дед, молча сидел и смотрел куда-то в свою бесконечную жизненную даль.

Я, признаться, его очень боялась и в те редкие приходы домой к дяде Мише или тете Фире, всегда со страхом ожидала, что вот вдруг кощей сейчас прошаркает к нам в гостиную и сядет рядом за большой круглый стол, а его костлявые руки лягут на белую вязаную скатерть рядом с моей чашкой чая. Но этого ужаса так и не произошло, к моему большому трусливому детскому счастью.

Церковь нагоре (здание ДОСААФ еще не построено)

Продолжение