ЗЕМЛЯ ЛЮДЕЙ, РОДНОЙ ГОРОД.
ВОСПОМИНАНИЯ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ ДЕТСТВА
Из книги Сергея Полищука «НАША ЖИЗНЬ», Симферополь, 2010 г.

Уклад жизни человечества формировался тысячелетиями. Нередко случались и потрясения (войны, эпидемии, природные катаклизмы), однако, все они в свое время прекращались, и все становилось на свои места, жизнь возвращалась в свое русло. С незначительными изменениями все было людям привычно и знакомо из века в век, тысячелетиями: климат, язык общения, свое село, хата, хозяйство, домотканая одежда и нехитрая пища. Человек, люди тысячелетиями вживались, сживались и жили в таких условиях. Первое страшное потрясение пришло на Землю в 1929–1933 годы, когда иудо-большевики лишили русских крестьян земли – источника существования и целенаправленно спланировали и организовали голод. Тогда, в 1932–33 гг. большевиками-глобалистами было спланировано, организовано и реализовано самое ужасное преступление за всю историю Земли – Голодомор в на южной окраине России, от которого погибли, по разным данным, от 8 до 11 миллионов русских крестьян.

Войны и голод, однако, на Земле бывали и ранее, правда, не в таких масштабах и не такие бесчеловечно-катастрофические. Но и эти ужасные потрясения ХХ века, слава Богу, остались в прошлом. А вот то, что обрушилось на человечество после Второй Мировой войны, было, хоть и не кровавым, и не смертельным явлением, но пришло, чтобы коренным образом изменить жизнь людей

Мы, дети, родившиеся в 40-х и в начале 50-х годов ХХ века, навсегда вошли в историю человечества последним поколением, которое успело увидеть жизнь и пожить практически без массовых, повсеместных благ цивилизации.

Обилие автотранспорта и массовая телефонизация, регулярные авиа- и автобусные рейсы, многоэтажные дома и освоение Космоса, ставшие привычными испытания ядерного оружия, а также электронно-вычислительные машины и шариковые ручки, домашние холодильники и электробритвы, магнитофоны и телевизоры… Можно продолжать и далее, но о телевизорах стоит поговорить особо. Дело в том, что из всех благ цивилизации нам, детям 1950-х годов были известны и даже привычны:

1. Паровозы, издававшие пронзительные свистки и тревожные, волнующие душу гудки, выпускавшие целые облака белого пара и покрывавшие вагоны снаружи и внутри вместе с пассажирами противно скрипевшей на губах мелкой угольной пылью.
2. Самолеты-бипланы – «кукурузники», с которых 1 Мая и 7 Ноября над городом разбрасывали поздравительные листовки, и аэростат, с которого прыгали спортсмены-парашютисты за кирпичным заводом.
3. Несколько марок автомобилей: американских (Студебеккер, Додж, Виллис), немецких (Адлер, Оппель-Адмирал, Оппель-Капитан, Оппель-Кадет) и советских (Полуторка, Газ-АА, Эмка, ЗИС, ЗИМ, Победа и Москвич-401), велосипед и немецкий трофейный мотоцикл BMW.
4. Электрический ток, что открытой (наружной) проводкой под водился к абажуру с лампочкой Ильича, к электроплите и к лампочке, освещавшей номерной знак снаружи нашего дома. Других потребителей электричества у граждан просто не было.
5. Патефон с заводной рукояткой и сменными иголками (дефицит!).
6. Проводное радио (настенные «рупоры», позже смененные настенными радиоприемниками «Чайка»), и настольные радиоприемники «Балтика», которые необходимо было зарегистрировать в «органах».
7. Чернильные авторучки.
8. Настенный барометр-анероид и наручные часы «Победа» (мужские) и «Звезда» (женские).
9. Швейная машинка «Зингер» с ножным приводом.
10. Несколько марок фотоаппаратов.

Вот, пожалуй, и все. Да, были еще настольные лампы, но советские граждане чаще пользовались самодельными, приспосабливая для освещения стола настенные плафоны. Речь, однако, пойдет не о том, какие мы, дети 1940-х и 1950-х годов, были дикие и нецивилизованные, – да и было это совсем не так.

Я хочу рассказать о том, что на рубеже 50-х и 60-х годов ХХ в. тихо и незаметно произошла, на мой взгляд, настоящая катастрофа в жизни каждого человека. Отныне и навеки все дети практически лишались детства, и причиной этого катаклизма стало телевидение (воздай же ему, Боже, в соответствии).

Очень много факторов складываются в понятие «счастливое детство»: счастье общения с самыми близкими людьми – с отцом-матерью, счастье каждого нового дня и постоянная радость открытия, способность ребенка радоваться печенью и конфетке, мороженому и яблоку, его умение быть счастливым от обновки в одежде и от новой игрушки, а уж о возможности пойти поиграть-погулять во дворе, а то на улице и говорить не приходится – тут уж счастье заоблачное!

На пути познания мира каждый ребенок привычно проходил три важнейших этапа:

1. Дом и семья.
2. Двор-улица и другие дети.
3. Школа и одноклассники.

Для большинства детей второй этап ознаменовывался пребыванием в детском саду, так же, как и третий – в пионерском лагере. Однако двор, а тем более улица, для ребенка от детского сада выгодно отличаются тем, что на улице и во дворе над детьми практически нет контроля со стороны взрослых: дети на улице играют и живут по своим детским правилам и законам.

Я не хочу сейчас исследовать факторы, влияющие на иерархию (подчиненность) в каждом детском коллективе. Изначально обычно каждый ребенок занимает практически равное положение в дворовой компании, потому что каждый имеет свое, еще никем не растоптанное достоинство и не уступает никому своего места под солнцем. Авторитетом при этом пользуются наиболее старшие. Сейчас нам интересно, каким образом это телевидение навсегда лишило всех человеческих детей на планете огромных радостей и удовольствий детства, как «голубые экраны» украли детство у наших детей.

Конечно же все разумные люди знают и понимают, что нынешние дети первые полдня просиживают в школе, а другую половину дня – перед телевизором, компьютером и от этого у них портятся зрение, осанка, аппетит, страдает психика. Дети (Вы только подумайте: Дети!) ведут малоподвижный образ жизни, не бывают на свежем воздухе, крайне мало общаются со своими сверстниками, не учатся быть самостоятельными. Дети не учатся самостоятельно, без помощи взрослых принимать адекватные ситуации, решения, а значит они не становятся самодостаточными личностями, ведь участие в виртуальной компьютерной игре и просмотр телепередач – по сути, такой же виртуальной действительности, абсолютно не заменит ребенку живое, активное общение с себе подобными существами.

Как вы думаете, в чем конкретно заключаются коварство и пагубность ТВ для детей? А в том, что, как ни парадоксально это звучит, детям действительно впервые захотелось «сидеть дома». Сейчас, разве что только люди около 60-ти лет и старше могут вспомнить, как им, то есть, как нам не хотелось вечером идти домой спать. Нас манил и не отпускал из своих волшебных объятий загадочный мир, из которого только что ушло солнце. Это была уже не та, залитая солнечным золотом уютная, родная симферопольская улица, какой я ее видел с утра и до вечера, и какой она мне запомнилась на всю жизнь.

Симферополь тогда не был таким тусклым и грязным, и беспорядочно застроенным, как сейчас, и картины города детства навсегда запомнились мне синим крымским небом, красной черепицей на слепяще-белых домах среди зеленого моря листвы, пробиваясь сквозь которую зайчиками света, солнечные лучи играли золотом на земле и заборах. Дважды в год – перед 1 мая и 7 ноября – все заборы и деревья белили известью, и поэтому в городе всегда было много света.

Симферополь уникален не только тем, что он очень зеленый город, а, в еще большей мере, тем, что наряду с платанами, райнами (пирамидальными тополями), айлантами, катальпами, каштанами и акациями прямо на улицах всегда в изобилии росли плодовые деревья: грецкие орехи и абрикосы, вишни и сливы, миндаль и алыча. Правда, в последние двадцать-тридцать лет город интенсивно застраивается многоэтажными строениями, и на смену привычным для нас фруктовым деревьям массово и уверенно приходят сосны, кедры и березы, количество которых еще тридцать-сорок лет назад можно было пересчитать по пальцам…

Июнь 1966 года. Родной Известковый переулок. Через пять лет его не стало.

Картины, виды города детства легко всплывают у меня в памяти. Я смотрю едва ли на каждый многоэтажный новый, но уже такой чужой и некрасивый дом, и вижу тот аккуратный чистый домик за каменным забором, что когда-то стоял на этом месте, вижу то, что было первично построено людьми на этой симферопольской земле. Заборы, бывшие одной из характерных особенностей Симферополя, разрушены и разобраны в начале 1980-х годов, когда город готовился к своему 200-летию.

Никто же не станет отрицать, что офицер в военной форме и он же в цивильной одежде – это два разных человека, как и то, что дерево в роскошном убранстве свежей июньской листвы и то же самое, но обнаженное зимнее – два разных дерева. Так и своя улица, знакомая и привычная днем, для впечатлительной детской души с наступлением сумерек становится таинственной и загадочной: дома, заборы, деревья и кусты своей родной улицы с приходом темноты превращаются в декорации всех известных ребенку сказок, вместе взятых. Темнота пугает и манит, темнота завораживает и обещает море еще не изведанных мальчишкой ощущений и впечатлений.

С началом сумерек прекращаются резвые, подвижные дневные игры и приходит черед игры в «жмурки», а наступающая темнота усаживает притихшую детскую компанию на импровизированную скамью – чаще всего это бордюр, или просто на землю – это время «испорченного телефона», «колечка» и ужасных рассказов о покойниках, гробах и мертвых руках под подушками.

На каждой улице была своя компания. И в нашем переулке тоже своя. Были и девочки. Вечером сидеть рядом с девочкой было до того волнительно и приятно, что словами невозможно сполна передать то состояние. Чувствовать своим семилетним телом тепло тела сидящего вплотную к тебе неведомого, загадочного и до умопомрачения приятного существа, одетого совсем не так, как ты, а в простую, завораживающую своей изысканной простотой юбочку, касаться своими губами ее ушка, ее детских, девичьих волос, – а кто из мужчин чувствовал хоть раз за всю свою жизнь запах, приятнее волшебного аромата кожи и волос юной девочки?! – О, Боже! И тут (как ледяной душ): «Сережа, уже поздно, иди домой!»...

И весь этот волшебный, казавшийся таким незыблемым, мир, был разрушен мерцающим «голубым экраном». Волшебство телевидения оказалось притягательнее первозданного, природного, даже первобытного счастья неповторимых радостей детства. Телевизор пересилил, победил интерес к природе у ребенка. Однако тогда это даже обрадовало заботливых родителей.

Родной Известковый переулок. За спиной – забор моего дома. 1960 год. Слева - 10-летний Сережа Полищук

Мне было двенадцать или тринадцать лет, когда я задумался с грустью: когда же наступит тот самый, самый последний наш вечер, когда наша такая дружная детская компания в последний раз соберется в нашем родном переулке, – когда же наступит тот последний вечер нашего детства?! Грустно... Печально... Больно... Не вернется…

Однако в жизнь непрерывно вступают все новые и новые поколения, и детство на Земле не переводится, хотя уже и не увидишь на улице детских компаний. Я хочу вспомнить и для себя, и для своих детей, какими мы были, что мы, дети, делали на улице, во что. в какие игры играли, чем занимались.

В нашем Известковом переулке было всего шесть небольших индивидуальных домов – по три с каждой стороны. Переулок наш был маленький (между улицами Киевской и Фрунзе) и очень уютный. В переулке жили и играли мы: Леша Клок, 1946 года рождения (г. р.), Вова Смирнов, 1947 г. р., Саша Кудрявцев, 1947 г. р., Юра Палехин, 1947 г. р., я – Сережа Полищук, 1950 г. р., Саня Асмолов, 1952 г. р. и лишь одна девочка – Света Асмолова, 1951 года рождения, которая в наших мальчишеских играх участия не принимала. Ее подругами были Света Лосева, Наташа Ушакова и Ира Итина, а местом игр им служил «Роз. трест» – двор дома ¹ 24 по ул. Киевской. Проводили иногда с нами время и наши ближайшие соседи с Киевской: Юра Гайдученко, 1945 г. р., Витя Хацревин, 1947 г. р. и Слава Литвиненко, 1948 г. р. Приходил также Витя Попов, 1950 года рождения, Витька Попов («Попик»), который приходился двоюродным братом Сане и Светке Асмоловым и жил где-то в районе улицы Крылова.

Сколько я в детстве не допытывался, так никто мне и не ответил вразумительно, почему наш переулок назывался Известковым. То ли от слова «известь», то ли от названия популярной газеты «Известия», а быть может и от слова «извЕсть», с ударением на 2-м слоге, т. е. извести, сжить кого-нибудь, например, страданиями, а то и вовсе со света. Шутка, конечно.

Но, наконец, перехожу к нашим ИГРАМ:

ЛОВУШКИ.

Догоняющий должен был кого-либо догнать, коснуться рукой и крикнуть его имя, например: «Вова», и тогда уже ловить начинал настигнутый. Здесь следует сказать, что начинал ловить тот, на кого выпадала СЧИТАЛКА. Кто предлагал игру, тот и считал по часовой стрелке ставших в круг детей, с каждым словом касаясь груди очередного игрока, и громко декламируя при этом, например: «На одном крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой». Он вполне легитимно мог, немного схитрив, продлить счет, добавив: «Говори, поскорей, не задерживай добрых и честных людей».

Предлагавший поиграть в какую-либо игру, например, в те же ловушки, мог просто крикнуть: «Давайте (поиграем) в ловушки. Я ловлю». Все кидались от него врассыпную, как воробьи от кошки, и игра начиналась. Ловушки были примитивной игрой, в которой в выигрыше всегда был тот, кто мог мгновенно развить большую скорость на небольшой дистанции, то есть выполнить спурт. Не поймал кого-то сразу, – лови другого, хотя бывали случаи, когда ловящий по какой-либо причине мог «прицепиться» к кому-то одному и долго бегать за ним по переулку или даже вокруг нашего квартала, а остальные либо стояли, смотрели и смеялись, либо дразнили ловящего, отвлекая его от «жертвы», подбегали сзади, дергали его за одежду, толкали и т. д. Играли в ловушки до тех пор, пока не надоест.

ЧИЖ.

В чижа играли, выкопав ямку и положив на край небольшую деревянную чурочку, по которой били деревянной же палкой. В чижа мы играли редко.

КЛАССЫ (классики).

Чертили мелом на асфальте или камнем (палочкой) на земле квадраты, на которых писали цифры «классы» от 1 до 10 (как в школе). Плоским камнем (битой) нужно было попасть в квадрат 1, а затем пройти все классы от 1 до 10 и обратно от 10 до 1, прыгая и наступая на каждый квадрат одной ногой. Проделав это, тот же игрок кидал биту на квадрат 2 и так до квадрата 10. Если же он не попадал битой в необходимый ему очередной квадрат (класс) или не наступал одной ногой в каждый квадрат, в игру вступал очередной игрок. В случае же, если бита падала за пределы дальних квадратов 9 и 10, у него все «сгорало», и он снова начинал с 1-го класса (квадрата). Выигрывал тот, кто первым проходил все классы – с 1-го по 10-й.

Игра в классы развивала такие необходимые в жизни качества, как глазомер, меткость, ловкость, прыгучесть.

ЖУК (ЖУЧОК).

Участник игры, на которого выпадало окончание (последнее слово) считалки, водил – был жуком (жучком). Он становился спиной к остальным ребятам, зажав левую руку подмышкой правой руки ладошкой наружу, а ладонью правой руки прикрывал правое ухо. Стоящие сзади него полукругом на удалении вытянутой руки товарищи знаками договаривались, кто ударит жука по его левой ладони, той что у жучка подмышкой. Причем, ударить следовало очень быстро и, резко вернув руку назад, держать ее перед собой согнутой в локтевом суставе с большим пальцем, поднятым вверх, и остальными пальцами, сжатыми в кулак, издавая при этом длительное жужжание: «Ж-ж-ж-ж…». При этом все, кроме жука, держали свои правые руки так же, как игрок, ударивший жука и точно так же жужжали: «Ж-ж-ж-ж...». Задачей жука при этом было как можно быстрее оглянуться назад и увидеть или угадать того, кто его ударил. Названный правильно сменял жука. В случае, когда били несколько игроков (два и более), жуку разрешалось правой рукой с разворотом сделать хлесткий мах назад, а тот, кого он задевал, считался угаданным и сменял жука, т. е. становился на место жучка.

Были и хитрости или, как их сейчас называют, «приколы». Например, чтобы спровоцировать ответный удар жука, кто-нибудь один мог ударить ладонь жучка дуплетом своей же левой и правой руками, а сам тут же приседал, чтобы рука жука прошлась не по нему, а по кому-либо другому из играющих. При этом следует обязательно заметить, что сходить с места всем запрещалось. Были и другие, более грубые шутки.

Это была очень веселая игра, заводная. И мне она очень нравилась. Я был очень удивлен, когда в документальных кадрах Второй мировой войны увидел, как немецкие солдаты играли в жучка.

Качества, необходимые для игры в жука: смелость, глазомер, честность, чувство юмора, реакция, ловкость, быстрота.

КУЧА МАЛА.

Условия: как можно большее количество участников. В определенном смысле это месиво из человеческих тел трудно назвать игрой. Содержание: К кому-нибудь из ребят – чаще к тому, кто что-то увлеченно рассказывает и, естественно, теряет бдительность – незаметно подходит кто-нибудь сзади и становится на четвереньки. Один из слушающих тут же толкает говоруна в грудь так, что тот через стоящего сзади на четвереньках падает на землю. Сразу раздается заводной крик: «Куча мала!», и каждый старается толкнуть кого-нибудь на того, что упал первым. При этом все, кто еще не упали, наперебой кричат: «Мала куча! Больше – лучше!» и толкают друг друга на «Кучу». Те, кто попадали раньше (нижние), особенно первый упавший, страдают ужасно: им на грудь, на голову падают, садятся и ложатся, в лицо им тычут какие-то каблуки, руки и коленки, а сверху все падают и падают. Дышать нечем, – воздуха не хватает и набрать его в сдавленную грудную клетку трудно. Нижние воют и стараются укусить все, что оказывается перед зубами, потому что их руки зажаты чужими телами. Особенно тяжко приходится основателю «кучи» – бедолаге не хватает ни сил, ни воздуха, чтобы хоть пискнуть, и он плачет от злости и бессилия. При этом внизу, неизменно, оказывались малыши, а наверху – напрыгивали и там подпрыгивали (утрамбовывали кучу) самые старшие дети.

Дикая, первобытная забава. Однако во всех наших играх, в том числе и в «мала куче», никто и никогда не получал серьезных травм.

От забавляющихся игрой в «кучу» требовались ловкость, быстрота, выносливость, выдержка, терпение и, конечно, умение посмеяться над собой и над другими. Эта игра, как никакая другая, открывала ребенку глаза на роль товарищей и коллектива в его жизни, на его зависимость от коллектива и на беспощадность людей.

ОТМЕРНОЙ.

Один из ребят полуприседал, согнув ноги в коленях и упирался в них предплечьями, прижав подбородок к груди. Следующий прыгал через него, как через гимнастического козла, ноги врозь, с опорой на спину в одно касание руками, и сам также становился в стойку там, где он приземлился. И так все один за одним с прыжками в одно касание.

«Приколы»:
1) прыгнуть, как можно дальше, чтобы до него трудно было очередному допрыгнуть;
2) перепрыгивая, опереться на спину своими кулаками;
3) припечатать «горячие» ладони к спине «опоры» или, прыгая опереться одной рукой на спину, а другой шлепнуть «опору» по ягодице («по натяжке»);
4) резко присесть на корточки или вдруг встать в полный рост перед прыгающим.

Игра развивает прыгучесть, ловкость, устойчивость, чувство юмора.

СЛОН.

Вся компания делится на две равные группы, для чего считалкой назначаются два водящих, а те двое набирают ребят каждый в свою команду. Замысел игры состоит в том, что одна группа (команда) игроков, состоящая из трех-четырех-пяти игроков – «СЛОН» – должна пронести сидящую на ней верхом другую команду «ВСАДНИКОВ» от определенной исходной линии (предмета) до определенной финишной линии или предмета (дерево, столб и т. д.). Игроки первой команды становятся один за другим «в затылок» и каждый из них, кроме первого, наклонившись вперед, крепко охватывает руками пояс впереди стоящего товарища, стараясь опустить свою голову пониже, – образуют «слона». Игроки другой команды поочередно напрыгивают и усаживаются на «слона», держась друг за друга. Последний напрыгнувший всадник командует «слону»: «Вперед!». Задача «слона»: донести всадников до установленного рубежа. Задача всадников: всячески препятствовать «слону» в этом, раскачиваясь во все стороны с целью повалить «слона». Упавший «слон» снова несет всадников, а, слон, донесший всадников до финиша, меняется ролями с всадниками. Игра развивает силу, выносливость, волю, координацию движений и чувство коллективизма.

КАВАЛЕРИЯ.

Все игроки делятся на две команды, каждая с четным числом игроков на пары: «лошадь – всадник». Всадники садятся за спины «лошадям» и по сигналу команды атакуют одна другую. Задача всадников – стащить всадников другой команды с «лошади» и в то же время самому удержаться на «лошади», а задача «лошадей» – крепко держаться на ногах, стараясь зайти всадникам «противника» с тыла, т. е. сзади. «Лошади» должны все время руками обхватывать ноги своих всадников. «Лошадям» запрещается хватать «противника» руками, но разрешается толкаться корпусом и, если получится, кусаться. Когда все «лошади» одной из команд останутся без всадников, лошади и всадники меняются ролями.

Игра воспитывает силу, выносливость, гибкость тела, реакцию, упорство, находчивость, коллективизм и волю к победе.

НОЖИЧЕК.

Играют двое участников (каждый со своим ножом), сидя на земле/песке. На земле очерчивается круг диаметром приблизительно полметра, который делится пополам. Каждый из двух игроков имеет свою «собственную» землю – сегмент размером в половину круга. Задача каждого из них – стать хозяином всего круга. Для этого игрок, взяв свой нож за лезвие, бросает его так, чтобы нож, обернувшись в воздухе, вонзился в свою землю. Линия вхождения ножа в землю продлевается, если бросок был удачным, в сторону земли соперника по прямой так, чтобы она (линия) отсекла кусок чужой земли. Затем претендент должен доказать свое право на этот участок (меньший из двух разрезанных). Для этого он бросает ножичек из различных – порой самых немыслимых – положений: с каждого из пальцев обеих рук, с каждой ладони, с локтей, с колен, с плеч и даже с головы. Ножик сверху ставится на острие и резким движением сбрасывается таким образом, чтобы, обернувшись, он вонзился в землю. Если претендент на участок земли соперника удачно выполнит все броски, считается, что он подтвердил свое право на кусочек земли соперника. Если же случился неудачный бросок, игра переходит к сопернику и тот действует так же.

Игра тренирует глазомер, ловкость, настойчивость и точность движений.

ЧИКА («обстенк»).

Играют двое, трое, четверо игроков, сделав на стене или заборе «чику» – риску в 2–3 сантиметра на высоте около полутора метров над землей. Первый игрок, взяв монету (лучше двумя пальцами – большим и указательным), бросает и бьет ее с силой о чику. Монета при этом отскакивает от стены и падает на землю. Каждый следующий игрок бьет свою монету о чику, стараясь бросить ее таким образом, чтобы монета, срикошетив от стены, упала бы как можно ближе к ранее брошенной монете, так, чтобы он двумя пальцами одной руки смог одновременно коснуться обеих монет. Тогда он выиграл (3, 5–10 и т. д. копеек). Если же брошенная кем-то монета заденет лежащую монету («цок»), его выигрыш удваивается. Выигравший бросает свою монету после каждого выигрыша до тех пор, пока на земле есть монеты. Игра становилась еще азартнее, когда играли царскими массивными медяками или даже медалями, – те меньше катались по земле. Однажды произошел и шокирующий случай, когда, стремясь получить немалый, по тогдашним меркам, выигрыш, один из парней на спор, что он дотянется до монеты другого игрока, надрезал себе перемычку между большим и указательным пальцами. Справедливости ради следует сказать, что других, подобных этому, диких случаев я не помню.

ПОЖАРЧИК, или УХИ.

В «ухи» играли сплющенными металлическими крышками, которыми запечатывались поллитровые бутылки с «минералкой», «газировкой» и пивом. Эти крышки тогда называли «ушками», а мы, мальчишки – «ухами». Вообще-то, в пожарчик можно играть, используя и монеты, но мы играли ухами.

Ухи на земле складывали одна на другую столбиком гладкой стороной вверх по одной, по две, по три и так далее от каждого играющего и, прочертив в десяти шагах от пожарчика на земле черту, по очереди от этой черты кидали биту (желательно, плоский камень), стараясь попасть камнем в пожарчик. Если кто-то попадал (делал «пожарчик»), он забирал всю стопку. Если же никто не попадал, то игрок, чья бита легла ближе других к пожарчику, разбивал его своей битой и бил по каждой из «ух» так, чтобы она перевернулась своей гладкой стороной вниз (загнутыми зубчиками вверх). Каждую перевернутую уху бьющий забирал себе и играл до тех пор, пока ему удавалось их переворачивать. В случае неудачи его сменял очередной игрок, чья бита была к пожарчику ближе остальных. И так, пока оставались ухи на кону.

Бутылочные крышки, т. е. ушки (ухи) мы собирали за пивными ларьками, за гастрономами. Сейчас прокладки в крышках – полиэтиленовые, а тогда они были из прессованной пробки. Гофрированные края крышки камнем или дома молотком загибали вовнутрь и таким образом получалась «уха».

В ухи мы играли после уроков в любой день круглый год, и даже зимой, когда не было снега, ну, а уж на каникулах, так днями напролет. Карманы наших брюк всегда были набиты этими жестяными кружочками, которые своими характерными очертаниями в переполненных карманах пацанов выдавали фанатов этой игры и, издавая слабое металлическое шуршание и слегка царапая нам при ходьбе бедра своими острыми краями, все же согревали наши сердца приятной тяжестью своих сокровищ.

Однажды, в начале зимы (было мне тогда лет десять-одиннадцать) ух у меня и моего брата Юрия накопилось очень много (может быть, тысяча, а может, и больше), и мы решили их закопать. Выкопали в огороде яму, завернули гору ух в две развернутые газеты, уложили клад в яму и засыпали свой клад землей. Как только в марте потеплело, мы решили выкопать свой клад, но, перекопав добрый участок в огороде, увидели, что от ух и следа не осталось. Мой старший брат Юрий был мальчиком ехидным, завистливым и злопамятным. Он получал большое удовольствие, когда ему удавалось сделать кому-нибудь и, в первую очередь, мне любую подлость («подляну»), неприятность, гадость, напакостить исподтишка. Увидев мое недоумение и огорчение от отсутствия своего клада, он принялся убеждать меня, что мол, крышки проржавели, сгнили и исчезли. Ага, без следа!.. Так я и

Игра в ухи была в детстве, наверно, моей самой любимой да не только моей. Даже в школе мы умудрялись играть в импровизированные ухи, Сплющенными крышками из алюминиевой фольги четверть-литровых молочных бутылок, которые нам давали на оплаченный родителями второй завтрак.

Недавно (В конце 1990-х годов) я случайно наблюдал, как дети, школьники младших классов, по дороге домой прямо на асфальте тротуара играли в какую-то подобную игру стандартными круглыми картонными кружочками, на которых было что-то изображено, ковбои, что ли…, хлопая по ним так, чтобы перевернуть. Они немного поиграли, а потом один из них сообщил, что ему уже надо идти домой, и его товарищи нехотя с ним согласились. Они собрали свои «ухи», встали с тротуара, на котором сидели в своих черных брючках, красных пиджачках, белых рубашках и черных галстучках (маленькие старички) и уныло побрели домой. На печальных детских лицах не было радости, в их грустных глазах не было огня…

ШТАНДОР.

Название игры явно немецкого происхождения, о чем говорит не только буквосочетание «шт» (st), но и звучание всего слова. Заинтересовавшись этимологией этого слова уже в зрелом возрасте, я узнал, что «штанд» (Stand) по-немецки означает «положение», «место», «стойло для лошадей», а «штандорт» (Standort) – «место стоянки (автомобилей)». И хотя название игры «Штандор» ближе по звучанию к слову «штандорт», не все так просто. (Здесь я использую метод транслитерации, т. е. немецкие слова пишу новороманскими буквами - кириллицей)

Дело в том, что мое детство прошло в доме, который стоял на углу улицы Мичурина (в конце 1950-х годов ее переименовали в Киевскую) и переулка Известкового (о нем я уже говорил), и который (дом) предположительно в 1920-х годах был построен немцами. По случайным разговорам знаю, что в этом доме, разделенном на две половины, перед Второй мировой войной жили два брата. Когда началась война, в августе 1941 года всех немцев выселили из Крыма в Сибирь и в Среднюю Азию. При этом один брат успел продать свою половину дома (В этой половине дома и прошло мое детство) и уехал, а другой – нет, – его расстреляли, а его жилье (полдома) перешло в собственность государства, стало, как тогда говорили, ЖАКТовским. Думаю, что ЖАКТ – это жилищное акционерно-коммерческое товарищество. (В Симферопольских архивах документы чрезвычайно интересных, 1920– 1944 гг., не сохранились.)

О том, как наша семья поселилась в этом немецком доме, я расскажу позже, а сейчас, после необходимых объяснений, становится ясно, что в штандор в нашем переулке могли играть немецкие дети еще и до Второй мировой войны. Однако тогда, скорее всего, название игры произошло от слова «Штанд», которое, кстати сказать, немцы произносят как «штант» – место, стойло для лошадей, ведь автомобилей и стоянок для автомобилей в 20–30-е гг. ХХ века было все же крайне мало, и слово «штандорт» не вошло еще прочно в быт граждан. Если же предположить, что своим названием игра обязана автомобильной стоянке, то тогда с большой долей вероятности можно утверждать, что в штандорт на симферопольских улицах и, в частности, в нашем переулке, играли в 1941–1944 гг. немецкие солдаты и оставили ее симферопольским детям.

Для игры нужен был небольшой, лучше теннисный мячик. Мы же играли резиновым. Все желающие играть (а не желающих небыло) ребята (девочки в подвижные уличные игры не играли, их увлекали «дочки-матери») становились в кружок, и как только один из игроков как можно выше подбрасывал мяч вверх, все дети врассыпную бросались в разные стороны, а подкинувший мяч вверх, кричал имя одного из игроков, чаще, того, кто успел отбежать дальше других, например: «Сережа!». Это означало, что Сережа должен был ловить мяч. Сережа тут же бегом возвращался и старался «взять свечу», т. е. поймать мяч, не дав ему коснуться земли. В случае «свечи» Сережа сам, в свою очередь, подбрасывал мяч повыше и выкрикивал имя любого игрока, но чаще все же называлось имя того, кто перед этим заставил Сережу бегать туда-сюда. Тот, чье имя называл Сережа, тоже, конечно, стремился «взять свечу», однако, не поймав падающий мяч, ловил мяч на земле и, поймав его, тут же кричал: «Стоянка для автомобилей!» (шутка). «Штандор!» – кричал он, и все игроки обязаны были немедленно остановиться там, где их застала эта команда (приказ). Игрок, поймавший мяч, имел право сделать не более трех шагов (прыжков) в сторону того из игроков, в которого он решил попасть мячом. Тот из игроков, кто служил мишенью, мог приседать, уклоняться, нагибаться, но сходить с места ему запрещалось, и в случае попадания в него он сам должен был уже схватить мяч, и подбросив его вверх, крикнуть имя любого из игроков. Если же водивший не попадал в того, в кого целился, он бежал за мячиком, ловил его, подбрасывал вверх, выкрикивал имя любого из игроков, и игра продолжалась.

Игра требовала быстроты, ловкости, реакции, сообразительности и гибкости тела.

АМЕРИКАНКА.

Для этой игры, как и для всех других, идеально подходил наш Известковый переулок. Прежде он назывался Казанлыкским, по названию эфиромасличной болгарской Казанлыкской розы, плантация которой до середины 1950-х годов (я прекрасно это помню) располагалась буквально в нескольких шагах от нашего переулка, на берегу реки Салгир. Розы массово и обильно зацветали в первых числах июня. Не нужно иметь богатую фантазию, чтобы представить то сказочное зрелище, когда на многих тысячах розовых кустов цвели, благоухая, миллионы прекрасных цветков розы. Казалось, не только люди, да что там люди! – все вокруг: небо и земля, деревья на берегу речки, птицы и сами цветущие розы дышали, пьянели, задыхались и не могли надышаться впрок, на год вперед, до следующего цветения, этими божественными ароматами.

Ничтожно мало на земле таких людей, которые могут похвастаться, что сама жизнь преподносила им в детстве ко дню рождения (мой день рождения 6 июня) подобный, даже не царский, а

Розы вот-вот зацветут. Май 1953 года.

Высокое дерево на заднем плане - пятиствольный каштан, посаженный в 1812 г. доктором Ф.К. Мильгаузеном. Снимок сделан со стороны памятника партизанам и подпольщикам.

действительно, Божественный подарок. Ну, конечно же, я не сомневался, что жизнь и сама природа радовались моему появлению на свет, что розы цвели, конечно же, не случайно именно к шестому июня, и много фантазировал на эту тему. А сейчас, когда мне далеко уже не пять, а скоро пятьдесят пять лет, когда я все так же радуюсь жизни и так же безумно люблю все цветы на земле, и признаюсь в любви каждому из этих совершеннейших творений, когда у меня много детей (и все они, кстати, сыновья!), мне очень грустно, что мои дети не видели у своего дома такое буйство совершеннейшей красоты и волшебных ароматов, такого торжественного, роскошного и счастливого гимна жизни. А мы, «переулковские» мальчишки, в 1950-х по этой плантации роз обыденно ходили на речку купаться, ловить банками пескарей и прямо у краев этих «райских кущей» запросто играли в свои детские игры, например, в ту же американку.

Для этой игры на земле чертили прямоугольник (обозначали площадку), приблизительно метров в пять-шесть на десять. С узких сторон прямоугольника становились по краям по одному игроку (выбивающие), а остальные находились на площадке. Задача выбивающих – попадая мячом в бегающих по площадке полевых игроков, выводить их за пределы площадки (из игры), а задача полевого – уворачиваться от брошенного в него мяча или, поймав его на лету («взяв свечу»), занять место допустившего оплошность выбивающего, сделав его полевым игроком (мишенью).

Игра требовала меткости, реакции, быстроты, гибкости и скорости. Почему игру назвали именно американкой, не знаю, но, думаю, не исключено, что в подобные игры могли играть американские военнослужащие, охранявшие своего Президента Ф. Рузвельта, прибывшего в феврале 1945 года в Крым на Ялтинскую конференцию, а наши ребята увидели и распространили эту игру среди сверстников.

ОТБИВНОЙ.

Игра несколько напоминает американку. Выбивающий с мячом находится обычно на удалении около пяти-семи метров от глухой стены или забора, а между ним и стеной на ограниченной площадке мечутся остальные игроки, уворачиваясь от бросаемого в них выбивающим мяча. Задача выбивающего – попасть в какого-либо полевого игрока (выбить) и поставить его на свое место, а самому тем самым занять его место. Однажды, убегая от целившегося в меня выбивающего, я рванул влево, на бегу наблюдая за его действиями. И в тот самый момент, когда я повернул голову в направлении моего бега, ужасной силы удар в лицо свалил меня на землю. В глазах потемнело от боли – это я на бегу налетел на дерево. То дерево так и продолжает расти на том же самом месте, и стена все там же, правда, сильно обветшала и осыпалась, а ведь на нее никто не налетал, хотя мяч к ней припечатывался крепко и звонко.

ДЖЬОСКА.

В одном из популярнейших советско-российских сериалов «Зимняя вишня» главный герой, рассказывая и показывая сыну своей любовницы игру своего детства, называет ее буквально словом «Жостка», созвучным с таким московским феноменом, как «Жостовская живопись», т. е. следует понимать, что речь идет о забытой исконной, «чисто русской игре». Что-то наподобие «Россия – родина слонов». Ведь так много может рассказать само название какого-либо предмета, явления, той же игры.

Вот, к примеру, несмотря на то, что в нашем переулке не было семей, переехавших в Крым после выселения отсюда татар 18.05.1944 г., и все мои товарищи по переулочным играм родились в Симферополе, сразу после войны, когда Крым еще входил в состав Российской Федерации, игры, в которые играли дети на всей планете Земля, у нас в Крыму имели преимущественно украинские названия, а именно: ловушки (а не догонялки, салки или пятнашки), жмурки (а не прятки), «куча мала», в панаса и т. д. Так вот игра, о которой идет речь, называлась не «жостка», а «джоска», причем «дж» произносилось очень мягко одним звуком: «джь». Игра эта, скорее всего, итальянская, потому что ее название «джьоска» не что иное, как слегка трансформированное на славянский манер итальянское слово «джьоко» (joker), которое переводится на наш язык как «игра». «Играть» по итальянски звучит как «джьокаре» (jocare).

Во время Второй мировой войны, когда Крым был временно оккупирован немецко-румынскими войсками, в Севастополе стояли итальянские моряки. Моряки же вообще, а итальянские в особенности – люди азартные и большие спорщики. А что чаще всего является предметом спора молодых горячих ребят? Ну, конечно же: «Кто больше, кто дольше, кто сильнее…»? Игра же в джьоску позволяет, при минимальных затратах средств, объективно рассудить, кто же из спорящих превосходит другого.

Каждый поклонник игры в джьокку, а по нашему – в джьоску всегда носил в кармане брюк саму джьоску – кусочек свинца размером с пуговицу для пиджака с пришитым к нему клочком козьей шкуры. Свинец мы выплавляли из аккумуляторов, а козьи шкуры тогда имелись в каждом доме, в качестве ковриков на полу, на стульях, на диване и пр. У нас дома, к слову, жили две козы: Юлька и Люська, которых мы с братом, когда нам с ним было 4–7 лет, гоняли пастись (я пас Юльку) на поляну с большим кустом барбариса у плантации роз, там, где сейчас остановка троллейбуса «кинотеатр «Мир» (Эта остановка, последовательно, с 1959 года (пуска троллейбусов в Симферополе) называлась: «Студенческий парк», «Кинотеатр «Мир», Магазин «МКС», «Университет культуры»). Так что в детстве я рос на добром козьем молоке.

Смысл игры заключался в том, чтобы, подбивая внутренней стороной стопы джьоску, подбрасывать ее вверх, не давая ей коснуться земли. Тот из участников, кто нанес больше других ребят ударов по джьоске, считался победителем. Заранее оговарили, можно ли играть обеими ногами или только одной. Были виртуозы, одинаково мастерски игравшие, как правой, так и левой ногой, как внутренней, так и наружной поверхностью стопы, доводя количество ударов до немыслимых чисел: 300, 400, 500 и даже 1000.

Учителя в школе пугали нас тем, что игра в джьоску приводит к повреждению сухожилий и даже к искривлению ног, однако подобной статистики я нигде не встречал, и ноги повзрослевших джьоккеров оставались прямыми. Тогда как женщины с различной формой и степенью кривизны ног, которых я видел за свою жизнь, на мой вопрос, много ли они играли в джьоску, не понимали, о чем идет речь.

Игра требовала: координации, ловкости, устойчивости на одной ноге, упорства и воли к победе.

ЖМУРКИ.

В жмурки играли чаще всего ближе к концу дня, даже в сумерках. Играющие предварительно договаривались, до скольки (до какого числа) должен считать жмурящийся, т. е. тот, кто жмурится, пока остальные прячутся, например, до двадцати. Тот, кто жмурился, закрывал свои глаза обеими руками и на уровне глаз опирался руками о стену, забор или дерево, считая при этом, в нашем случае, до двадцати, и добавлял: «Раз, два, три, четыре, пять. Я иду искать. Кто не заховался, – я не виноват». Да, говорили именно по украински «заховался», а не по русски «спрятался». Пока он считал, все другие ребята должны были быстро спрятаться (в кустах, за деревьями, за столбом, на заборе, на дереве и пр.). Задачей жмурящегося было найти спрятавшегося игрока и его «застукать», «застучать» (звучит вполне по-нашему, по-советски), для чего он должен был быстрее найденного добежать до того места, и первым коснуться рукой предмета (забор, дерево и т. д.), где он жмурился, выкрикнув при этом имя того, кого нашел, например: «Вова!». Задачей каждого из прячущихся было найденным или ненайденным быстрее водящего (жмура), выскочив из «схованки», добежать и первым коснуться места, где жмурились. Тогда он вместе с другими, кто опередил жмура, помогал тем, кто еще прятался, скандируя хором: «Си-ди! Си-ди!» или «Беги!», в зависимости от того, куда направлялся жмур. Высшим пилотажем считалось спрятаться на стене прямо над головой жмурящегося и отметиться, опередив его. Последний из «застуканных» жмуром сменял водящего.

Игра тренировала быстроту, реакцию, сообразительность, терпение, выдержку, решительность и чувство коллективизма.

ПАНАС.

В Панаса играли как в доме, так и на улице. Один из игроков с завязанными глазами должен был поймать кого-либо из игроков и угадать его имя. Если это ему удавалось, пойманный и угаданный становился Панасом. Игра требовала координации движений, ловкости, реакции, сообразительности, быстроты и чувства юмора.

Роз-Трестом назывался близко расположенный общий двор под номером 24 по улице, когда-то (до Октябрьского переворота в России) носившей названия Мюльгаузенской в честь почетного гражданина г. Симферополя доктора Федора Карловича Мильгаузена, самоотверженно выполнявшего свой врачебный долг и жившего в доме, построенном в 1784 г. (Во дворе этой усадьбы при советской власти, до 1950-х годов и размещались конторы Роз-Треста – треста по сбору и переработке эфиромасличной розы). После революции улицу обозвали Битакской (по названию пригородного села Битак, куда вела улица). Затем, после выселения татар в 1944 году, Битакскую переименовали в улицу Мичурина (в честь известного советского селекционера, который на яблонях груши околачивал), а после присоединения Крыма к Украине ее назвали Киевской. Причем все эти четыре названия улица имела всего за каких-нибудь тридцать лет. Переулок наш, кстати, игрой в смену своих названий нисколько не уступал улице Киевской, а с Киевской, насколько я знаю Симферополь, мало какая улица может сравниться непостоянством своих имен. Ну, ни дать ни взять – обычная женская судьба, ведь улица наша побывала и под царем, и под коммунизмом, а сейчас она – под Киевом. И каждый новый начальник давал ей иное название. Ну что же – четыре фамилии за тридцать лет – чем не типично женская судьба?! Одна из моих знакомых (кстати, моя ровесница) – точно так же за 30 лет своей жизни – с 20-ти до 50-ти – тоже четыре раза была замужем. Но это все-таки женщина, она, а тут ведь он, переулок. Так и он туда же…

В пионерском детстве мы пели много песен и в одной из них, в шуточной форме высмеивался мальчик-врунишка, который хвастался, что, дескать, пятерки в его дневник, как ласточки летят и ему от этого – уважение и почет. На это пионеры хором ему отвечали: «Ха-ха почет! Совсем наоборот. Четыре двойки в табеле – позорный счет!» Вот и моему родному переулку: каждое новое название, вроде бы, несло с собой новизну, обновление, молодость… Ан нет! От переулка небольшого, но очень милого и уютного, хоть и менявшего свои названия, сейчас осталась и вовсе половина того, что было, и к тому же, с нелепым, серым названием Смежный. Так и слышится «Смешной», «Между». Это даже и не имя переулка, а его назначение, назначение быть между двумя улицами – Тургенева и Фрунзе (бывшей Суворовской). Половину переулка, именно ту, где стоял мой дом, в 1971 году оттяпал монстр советского ВПК (военно-промышленного комплекса) завод п/я 200 – «Фиолент». До Второй мировой войны переулок назывался, как я уже говорил, Казанлыкским (от названия сорта болгарской эфиромасличной розы). Выселение из Крыма в 1944 году болгар сделало название неуместным. Назвали – почему? – вопрос открытый – Известковым. Возможно, «в честь» известкового завода. Выясню в архиве АРК... (АРК – Автономная Республика Крым).

Не выяснил. Тогда переименовывали списками без объяснения мотивации. А что касается «девчоночьих» игр в колечко и в испорченный телефон, то: для игры в колечко четверо или более детей садились в ряд, а один (одна) из участников соединял (соединяла) руки ладошками и зажимал (зажимала) между ними колечко или какой-нибудь мелкий предмет размером с колечко (водил). Остальные игроки держали перед собой руки, сложенные подобным образом. Водящий (с колечком) игрок поочередно опускал свои сложенные ладошки сверху между сложенными ладонями сидящих и незаметно оставлял одному из них «колечко». Коснувшись таким образом всех игроков, он объявлял: «Колечко, колечко, выйди на крылечко!» Тот, кому водящий опустил «колечко» вставал, менялся местами с водящим, и все начиналось сначала. Вот и вся игра. Смысл «девчоночьей» игры в колечко состоял в получении первого опыта наивного общения, а точнее, в первых физических контактах детей противоположного пола. Для нас, мальчишек, и, в том числе, для меня, пяти-шести-семилетнего Сережи, не имевшего сестры, именно и только в этом и заключалась привлекательность игры: сидеть, тесно прижавшись боком, всем телом от плеча до ступни к телу девочки – загадочно-божественного существа, ощущая сквозь легкое платьице жаркое тепло гибкого девчоночьего тела. И к тому же на законных правах протискивать свои ладони между мягких ладошек девочки, которая тебе нравится…

Прошло полвека, а у меня и сейчас от одного только воспоминания об этом приятно кружится голова, и сердце бьется чаще, глаза туманятся, а лицо расплывается в улыбке, правда, в грустной. Наверное, все же впоследствии первый юношеский поцелуй (дрожь во всем теле) с любимой в семнадцать лет и первая близость в двадцать два были все же вторым и третьим этапами счастья познания божественного женского существа. Первым же было просто прикосновение к девочке.

А «Испорченный телефон» – еще более простая игра. Все садятся в один ряд, и игрок, сидящий с одного края, говорит шепотом какое-нибудь слово, например, «дерево», на ушко своему соседу/соседке, а тот/та передает это же или какое-нибудь слово дальше другому игроку, и так далее, до последнего сидящего в ряду игрока. Последний называет то слово, которое было сказано ему, вслух, а игрок сидящий с противоположного края, тот, который и начал игру, сказав первое слово, называет свое слово, переданное им «по телефону». Смех вызывает несоответствие первоначального и последнего прозвучавшего слова. В этом и заключается смысл игры – в самом названии игры – «Испорченный телефон».

Помимо перечисленных уличных игр, у нас была масса и иных развлечений. Мальчишек всегда привлекал феномен колеса: даже в самом этом предмете, не говоря уже о магической привлекательности вращающегося колеса, есть что-то завораживающее, сродни водопаду и огню – от вечности. Стоит ли тогда удивляться, что само колесо служило для пацанов великолепным занятием. (Правильно все же будет, насколько я знаю, не «пацан», а «поцан» от названия мужского детородного органа у евреев – «поц»). Для катания колеса нужно было найти велосипедное колесо (пусть даже и без спиц) – лучший вариант или обруч от бочки – значительно худший вариант. Сразу нужно сказать, что это развлечение или даже занятие диктовалось желанием не столько видеть вращающееся колесо и иметь его при себе, сколько управлять движением колеса – пусть и на примитивном уровне.

Мое познание колеса начиналось с того, что колесо я просто бросал в длину в вертикальной плоскости и наблюдал, как оно далеко-далеко катится, подпрыгивая на камешках и бугорках. Еще колесо я ставил на землю и, резко крутнув его, касающегося земли одной точкой, наблюдал, как оно вращается, напоминая своими очертаниями шар. Колесо можно было заставить катиться не только от себя, но и к себе, вызывая восторг и удивление малышей. Для этого колесо нужно было бросить не сверху (как для его движения вперед), а снизу, резко дернув его верхнюю часть на себя. Тогда оно, коснувшись земли, сразу возвращалось к хозяину. Но это все были подготовительные упражнения, подготовка к вождению колеса, для чего, помимо колеса, был необходим руль или приводной направляющий рычаг, которым служил метровый кусок толстой проволоки. С одной стороны, загибая проволоку, мы делали ручку (чтобы было удобно держать направляющий рычаг с колесом рукой), с другой же стороны проволоку загибали почти в петлю, но не до конца, а так, чтобы можно было вставить колесо(обод) и таким образом поддерживать катящееся колесо чуть снизу. Саму же проволоку (руль) изгибали небольшой волной – чтобы пружинила. Колесо насаживалось на петлю, рукоятка бралась в руку и – поехали… Пацан бежал по тротуару и по дорожкам, направляя впереди себя рулем катящееся колесо – он «ехал» на своем транспорте, ловко маневрируя на бегу и лихо объезжая различные препятствия. Колесо на ночь ставилось на «стоянку» во дворе у ворот или, что надежнее, – пряталось.

Колесо, заметим, катилось, не падая, лишь тогда, когда его водитель бежал, а это означает, что мальчишка должен был подолгу бегать, т. е. тренировать ноги, сердце и «дыхалку» – опорно-двигательный аппарат, сердечно-сосудистую и дыхательную системы. Помимо этого, у него развивались ловкость, реакция и координация движений.

По сравнению с «колесом» самодельный самокат являлся несравненно более сложной конструкцией. Три небольшие дощечки размером около 15 х 50 см и толщиной в 2 см, один метр проволоки (такой, как для рулевого рычага «колеса») и два шариковых подшипника диаметром со спичечную коробку – вот и все, что было необходимо для самодельного самоката. Поэтому, если уж быть точным, то это нехитрое средство передвижения следует называть даже не самокатом, а самосамокатом, т. е. самодельным самокатящимся средством.

Следует заметить, что стандартные самокаты на резиновом ходу изготовленные из легкого прочного металла по принципу наших самодельных, начали поступать в продажу, насколько помнится, в конце 60-х годов. А тогда, в 1950-х, от самосамокатов (тогда их называли просто самокатами) на улицах стоял невообразимый рев и скрежет от подшипников качения, которых было по паре в каждом самокате. Для езды, правда, приходилось все время одной ногой отталкиваться от асфальта тротуара (по земляному грунту езда были невозможна, т. к. подшипники прорезали грунт и проваливались в него, забиваясь землей), – но уж на спусках самокатчик чувствовал себя королем, и даже буквально невыносимый рев подшипников услаждал его самолюбие и звучал музыкой. Изготовление своего собственного самоката было серьезной и ответственной работой для ребят 9–13 лет, хотя чаще их делали пацанам отцы или старшие братья. По сравнению с рогаткой, силком, светлячком, «ключом», «ухами» и самопалом, самокат, несомненно, был более ценной мальчишечьей собственностью и представлял собой ценнейшее собственное, я подчеркиваю: «собственное» – транспортное средство. Его ценность была в равной мере велика, смастерил ли его отец, старший брал или сам владелец.

Позже, в 60-е годы, на базе самоката ребята стали делать сидячие самокаты. Сбивалась небольшая прочная деревянная площадка размером около 50 х 50 см, которой сидящий на ней мальчик управлял, изменяя ногами положение поворотной рейки с подшипниками (рейка поворачивалась на шарнире). На таких самокатах ехать можно было только под уклон и, естественно, лишь по асфальту. Еще такому самокату мог служить тягачом велосипед, к которому он привязывался веревкой сзади за багажник или за седло. Следует отметить, что «сидячий» самокат издавал куда больше душераздирающего скрежета, ведь, если у ««стоячего» самоката были два подшипника качения, то у «сидячего» – четыре.

Говоря о велосипедах, невозможно обойти вниманием «воздушные бои». Смысл этой довольно жесткой игры заключался в том, чтобы, сидя на своем двухколесном велосипеде, зайти «в хвост» любому другому велосипедисту - «летчику» и, поравнявшись своим передним колесом с его колесом задним, резким и сильным поворотом руля ударить своим передним колесом по его заднему колесу так, чтобы велосипедист потерял равновесие и упал. В «воздушные бои» играли мы чаще всего в Студенческом парке (бывших «Розах») с большим количеством заасфальтированных дорожек и почти безлюдном в дневное время.

Часто играли в футбол, разбившись на две команды. Играли до пяти или десяти голов, то есть пока одна из двух команд не забьет соперникам 5 или 10 мячей в импровизированные ворота, обозначенные камнями, например. На время, как этого требуют правила игры, мы не играли, потому что наручных часов никто из нас тогда не имел. В то время первые часы появлялись у подростков на руках лишь в пятнадцати- и шестнадцатилетнем возрасте, потому что, хотя самые недорогие часы стоили 15–20 рублей, (например «ЗИМ» –их называли «ЗИМ с ручным тормозом», из-за того, что эти часы были размером больше армейского компаса и назывались эти часы так же, как и самый большой советский легковой автомобиль «ЗиМ» – Завод имени Молотова), все равно они считались предметом роскоши. Помню до сих пор, как я был поражен и восхищен, когда в одиннадцатилетнем возрасте (2-го или 3-го января 1962 года) увидел в Москве, в фойе Кремлевского дворца съездов в антракте Новогоднего праздничного концерта мальчика-иностранца, одетого и причесанного, «как американский президент», а, главное, – с часами на руке.

лая Никифоровича, у которого была там большая зажиточная усадьба (Ново-Алексеевка – узловая железнодорожная станция перед въездом в Крым.). Я жил у него и работал, помогая ему дозаправлять трактора дизельным топливом из металлической бочки с ручным насосом, установленным на подводе с лошадиной тягой. За это он купил мне в магазине «Сельпо» часы «ЗИМ» («Сельпо» – Сельская потребительская кооперация).

В жизни я не видел более невезучего человека, чем дядя Коля: он родился в Ново-Алексеевке в том самом страшном 1933 году, когда Московские интернационалисты организовали и с успехом осуществили в Украине голод, от которого мучительной смертью умерли более 10 миллионов украинских селян, чьи хаты и целые села заселялись переселенцами из Московии.

Годовалым ребенком Коля выполз за калитку своего дома на улицу, где его буквально порвала медведица, с которой гастролировали цыгане. А когда однажды, во время войны селяне и среди них Никифор Гунько, отец моего дяди Коли, каждый на своей подводе повезли хлеб на железнодорожную станцию, его лошадь наступила на мину на обочине дороги и подорвалась. Никифор погиб (маленький осколок мины попал ему точно в лоб), и восьмилетний Коля остался сиротой. И это еще не все. В конце войны мальчишки – и среди них десятилетний Коля – нашли мину и попытались ее разобрать, в результате чего мина взорвалась, мальчишек поубивало, а Коля стал инвалидом (лишился глаза, половины правой руки и пальцев левой руки). В результате, когда я увидел двадцатидевятилетнего Николая, у него не было одного глаза, одна нога не сгибалась, почти до локтя отсутствовала правая рука, а на левой руке были только мизинец и безымянный палец.

Но Николай был женат на женщине с дочерью-подростком и еще своих детей имел: сына и двоих дочерей. Свою зажиточную усадьбу он содержал в порядке и обеспечивал жизнь в достатке всей своей большой семье. Однако от своей судьбы не спрячешься. Вся его большая семья – жена и четверо детей – очень рано ушли из жизни, оставив Николая одного. Знает ли кто более невезучего и несчастного человека?!..

Вот какие невеселые воспоминания всплывают у меня, когда я думаю о наших детских играх в футбол, в частности, и о такой ценной тогда вещи, как собственные наручные часы. Вспоминается также, как, вскапывая весной огород у дома, в который отец с матерью, беременной мною, вселились в 1949 или 1950-м году, отец часто находил банки с часами. До нас в доме жил вор в законе Яшка Щербина, которого милиционеры застрелили на входе в симферопольский почтамт. Жене его Тоне дали 7 лет тюрьмы за продажу краденых вещей. Поэтому воспитание их единственной дочери-подростка Жени 1935 года рождения было поручено моему отцу-фронтовику и моей матери. Часы в банках проржавели и ни на что не годились, но ведь у этих часов когда-то были хозяева…

Даже не золотые, а самые обыкновенные ручные часы еще в пятидесятые годы были наряду с кошельками самым распространенным объектом воровства, а то и грабежа «в темном переулке», ведь после войны люди жили небогато. Поэтому когда на рубеже 1950–1960 годов в продаже появились женские позолоченные часы-краб с браслетом из двух половинок, которые, надевались на руку сверху и которые, как тогда говорили, можно было вместе с рукавом сдвинуть к локтю, обнажая руку и показывая грабителям, что на руке часов, мол, нет, они пользовались большим спросом.

В 1950-е годы в СССР выбор ручных часов в магазинах был невелик: мужские – «Победа» и женские – «Звезда» да еще кое-что вроде уже упоминавшегося «ЗИМа». Но с 1965 года в продаже появились, как тогда их называли, «плоские» часы «Восток» и «Ракета». Стоили такие мужские часы около 30 рублей (27–34 руб.), были действительно плоскими (тонкими) и очень красивыми. Стоит ли удивляться, что их просто сметали с прилавков трех-четырех симферопольских магазинов, торговавших часами. Часы тогда можно было приобрести в Универмаге на углу ул. Кирова и К. Маркса, в магазине «Янтарь» на ул. К. Маркса, а также в магазинах «Культтовары» на ул. К. Маркса и на ул. Пушкинской. Вот, пожалуй, и все.

Евгения Яковлевна Щербина (Женя) и Сережа Полищук (Сезя). Симферополь, Россия,1953 год.

Кстати, именно тогда, в 1965–1966 годы в Советском Союзе в массовом количестве начинают появляться женщины-трансвеститы. До этого, хоть советские люди и жили небогато, хоть выбор одежды в магазинах был невелик, но все одевались сообразно своему полу. Исключительно! Но советская легкая промышленность никогда не удовлетворяла запросов своих граждан в одежде, обуви, часах и пр. Я обратил свое внимание на наши дефициты, еще будучи девятиклассником, т. е. тогда, когда пятнадцати-шестнадцатилетний подросток начинает тщательно следить за своей внешностью. И тогда я вдруг обнаружил, что у нас невозможно купить простую кроличью шапку за 19 рублей 40 копеек (Вязаные шапочки тогда носили в качестве предмета униформы исключительно спортсмены-конькобежцы и лыжники), нет возможности свободно купить те же модные плоские позолоченные часы. Тогда я еще не очень разбирался в издержках политэкономии социализма и поэтому, увидев, как женщины от пятнадцати лет и старше красуются в мужских шапках-ушанках и мужских часах, я основную вину в недостатке нужных мне вещей возложил на женщин, что, естественно, не благоприятствовало формированию у меня приязненного отношения ко всей массе тогда еще слабого пола, отдельных представительниц которого я боготворил уже со своего четырехлетнего возраста.

Наверно, мало кто сейчас помнит, что напротив Центрального автобусного вокзала (автовокзала) в Симферополе, на углу гостиницы «Авто» в 1960–1970 годы была маленькая часовая мастерская Бори Мальцева. Боря Мальцев в масштабах Симферополя был известной и яркой личностью: во-первых, его родной брат был Чемпионом мира в отмененном позже виде спорта – поднятии тяжести одной рукой; а во-вторых, сам Борис, участник обороны Севастополя, умудрился сфотографироваться с популярнейшим в 1960-е годы писателем–автором книги о Брестской крепости и телеведущим Сергеем Смирновым. Боря размножил эти фотокарточки и порасставлял их в симферопольских троллейбусах между боковым стеклом и табло с названием маршрута так, чтобы их было хорошо видно людям, стоящим на троллейбусных остановках, несомненно желая этой акцией еще больше расширить свою популярность.

Но сейчас я говорю о Боре Мальцеве, потому что он в обмен на старые часы с доплатой в 1–3 рубля давал нам что? Правильно, плоские часы! Да что тут особенного? – спросите Вы. Ничего особенного. Просто, Боря Мальцев где-то покупал корпуса тех самых модных плоских часов и заключал в них и в другие новые корпуса механизмы уже бывших в пользовании часов. Изюминка, однако, была в том, что в гарантийном талоне на эти часы Боря Мальцев присваивал нам высшие воинские звания, например: «Гарантийный талон дан Адмиралу (генералу) Полищуку на часы Восток ¹ ___ на три месяца. Дата, подпись». В завершение всего, сказанного об игре в футбол, и о часах вспомню, что на советских часах был такой значительный слой золота (позолоты), что даже глубокая царапина не показывала металла корпуса. Теперь все.

Увлекающей и даже азартной, хоть и пассивно-примитивной была игра «В номера». Играли, обычно, двое ребят. Из десяти цифр от 0 до 9 каждый выбирал «свою» цифру или две (три) или же один выбирал все пять цифр от 0 до 4, а другому тогда оставались цифры от 5 до 9. Смысл этой нехитрой, но веселой игры состоял в том, что каждый игрок, увидев на проезжающей машине «свою» цифру, получал право хлопнуть (на законных основаниях) своего соперника по плечу и засчитать в свой актив одно очко. Если же номер проезжающей машины содержал две, три или четыре «свои» цифры, то, соответственно, он делал два, три, четыре хлопка и добавлял себе столько же очков. Точно так же и его соперник. Играли обычно до ста очков. Выигрывал тот, кто первым набирал сто очков. Играли также втроем, вчетвером и в любое время года, но особенно напряженной и динамичной игра была летом.

Дело в том, что если еще в 40-х годах ХХ века дорога из Симферополя на Южный берег Крыма (ЮБК) проходила по маршруту: ул. Воровского (прежде Воронцовская) – ул. Алуштинская (теперь Беспалого) и далее – т. н. Почтовый тракт «Симферополь–Алушта», то в 1950-е годы, в связи с подготовкой к пуску троллейбуса, все больший поток автотранспорта на ЮБК направлялся уже именно по нашей ул. Мичурина (с 1961 г. – Киевская), и каждый год со второй половины июня и до середины августа днем и ночью, на небольшой скорости, с дистанциями между машинами всего в один-два метра по моей улице двигался непрерывный поток «Волг», «Побед», «Москвичей» и «Запорожцев» с номерами всей европейской части СССР и даже из Сибири и Дальнего Востока. Попадались и мотоциклы. В 1959 году из Симферополя пошли троллейбусы на Алушту и Ялту, но все равно летом автомобильный поток не прерывался ни днем, ни ночью. Дело в том, что в конце 1950-х годов Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР Никита Сергеевич Хрущев посетил США, и после этого в СССР появились некоторые элементы американского образа жизни и, в частности, прокат легковых автомобилей для граждан. Так что автомашин шло очень много, и все они были доверху набиты «отдыхающими» и вещами, все имели багажники на крышах, нередко натыкались одна на другую, и тогда образовывались километровые «пробки»…

Зимой легковых машин мимо нашего дома на ул. Киевской шло очень мало, и поэтому я часто выбирал себе цифру 7, так как напротив нынешнего автовокзала стояла воинская часть, и по нашей улице довольно часто проезжали военные грузовики, в основном «ГАЗ-51» с черными номерными знаками, и их номера начинались с В-7, например, «В-7 34-10» (На «гражданских» автомобилях номерные знаки тогда были желтого цвета).

Кроме перечисленных были и другие развлечения. Бросали камни на меткость, например, в столб. Так, однажды Лешка Клок (Его 80-летний дед каждое утро во дворе при любой погоде делал зарядку с голым торсом, а Лешкину старшую сестру Нину, девушку с роскошными черными косами, поймали вечером в переулке ее ребята-ухажеры и обрили голову наголо за то, что она с разными парнями ходила «по ресторанам») бросил камень в столб, стоявший на углу переулка возле забора своего дома, но как раз в этот момент из-за угла вышел подвыпивший рабочий пивзавода, что был тогда на ул. Воровского. Камень угодил не ожидавшему этого грузчику с кошелкой (была в СССР в 1950-е годы такая средних размеров черная кирзовая сумка) спереди пониже пояса и именно туда, по «мотне».

А был это дядя Миша Квач. Жил он в Южном переулке (в том районе, где тогда обитал, сплошной криминал, т. е. воры, и почти все отсидели не по одному сроку) и имел трех сыновей-воров, старший из которых, служа во флоте, проворовался на корабле в дальнем походе, и матросы выбросили его в море, а матери, жене дяди Миши, прислали по почте трусы сына-воришки. Дядя Миша был невысокого роста, имел большой мясистый сизый нос, который лоснился и блестел даже в пасмурный день, носил большой живот (как директор бани) и на жизнь смотрел маленькими грустными, слезящимися глазенками.

Сказать, что он очень любил пиво, это еще ничего не сказать о том, как дядя Миша обожал тот прекрасный напиток, который до 1982 года варили на нашем старом Симферопольском пивзаводе. Работа на пивзаводе, судя по всему, не только не удовлетворяла его жажду пива, а, напротив, распалила эту страсть до хронического состояния, что нетрудно понять, с учетом того, что Жигулевское пиво старого пивзавода, что был на ул. Воровского, там, где берет начало Собачья балка (теперь Петровская), того самого, стоявшего на неправдоподобно маленьком пятачке земли, но с источником бесподобно вкусной родниковой воды, было таким гармонично приятным и действительно янтарным.

На нашем пивзаводе иногда варили также Бархатное, Мартовское и др. пиво, однако непревзойденным все же оставалось «Жигулевское». Его пил не только весь Крым, но и шахтерский Донбасс.

Директор нашего пивзавода тоже прославился. Когда его дочь вышла замуж за еврея, то он, ходили слухи, не дал ей ни копейки денег и выгнал из дому. Может быть, еврей не любил пиво?..

В Симферополе любители пива хорошо знали Квача, – он был рекордсменом по количеству кружек одновременно выпиваемого пива. В описываемые советские времена пиво котировалось, в основном, на уровне напитка для бухарей (пьяниц). Не то, что сейчас. Дядя Миша выпивал их двадцать две. Причем он часто заключал пари с теми любителями ячменного напитка (тогда даже плакаты в СССР выпускались: «Пиво – жидкий хлеб. Пиво полезно каждому человеку, если пить его в меру»), кто еще не знал о размерах его желудка, а главное, мочевого пузыря. Квач утверждал, что выпьет двадцать две кружки пива, а это 22 х 0,5 литра = 11 литров, т. е. полное большое ведро, не отходя от прилавка (или пивной бочки) в туалет. И, если он так сделает, то не верящий должен будет ему оплатить стоимость выпитого дядей Мишей пива, а это 22 копейки х 22 кружки = 4 рубля 84 копейки. В случае же неудачи дядя Миша оплачивал стоимость выпитого им пива сам. И практически всегда пари Квач выигрывал. Так это же было ПИ-ВО!!!

А вот когда я уже учился в Военной академии им. Фрунзе в Москве, на майские праздники в 1982 году прилетел в Симферополь, то, попробовав пиво нового пивзавода «Крым», сразу почувствовал разницу (и не в пользу нового пива): не такое мягкое, как прежде, отдавало горечью и было просто жиже.

Наше «старое» симферопольское пиво я хорошо знал по той причине, что окончив десятилетку в 12-й средней симферопольской школе в 1967 году, я поехал поступать в Киевское высшее общевойсковое командное училище им. М. В. Фрунзе, но сдав два экзамена – математика (письменно) с оценкой «хорошо» и русский язык и литература (письменно) – «отлично», я заболел скарлатиной – заразился, когда после сдачи экзамена пошел погулять в киевский Парк культуры и отдыха им. Ленинского Комсомола и там, познакомившись с 15–16-летней девушкой, катался, целуясь с нею в кабине «чертового» колеса (обозрения), отчего через день с высокой температурой меня доставили в Киевский окружной военный госпиталь, где, пролежав в отдельном боксе для инфекционных больных три недели, я, пропустив остальные экзамены, с пятью копейками (одной монетой) в кармане уехал домой в Симферополь, где определился на работу грузчиком на пивзавод. Железнодорожный билет от Киева до Симферополя (в общем вагоне) я приобрел по воинскому требованию. Там же, на киевском вокзале разменял свой пятак, чтобы за 1 копейку выпить стакан «чистой» (без сиропа) газированной воды (трое суток я ничего не ел – не было денег), а четыре копейки оставил для проезда на троллейбусе домой от ж/д вокзала г. Симферополя до остановки кинотеатр «Мир».

В поезде моим попутчиком оказался демобилизованный солдат, который ехал домой в Крым, отслужив срочную службу в Германской Демократической Республике, в Группе Советских войск в Германии (ГСВГ). Он вез с собой из Германии несколько десятков дефицитных тогда, в 1967 году контрабандных сеточек-паутинок, которые хорошо и незаметно фиксировали прически с огромными начесами, очень популярными тогда у советских женщин и девушек. У солдата тоже не было денег, и он попросил меня продать по три рубля за штуку несколько сеточек. Он не мог торговать, так как был в военной форме. Я тут же прошел по вагонам и без особого труда продал шесть сеточек: пять штук, в том числе, и молодой цыганке – по три рубля и одну – проводнице нашего вагона – со скидкой за полтора. С этими деньгами уже можно было идти в вагон-ресторан, что мы и сделали, где очень хорошо пообедали и даже выпили по стакану прекрасного (тогда прекрасного!) марочного Портвейна белого Крымского.

Красота!!! Год, предшествующий моему следующему поступлению в военное училище в 1968 году, уже не представлялся мне таким безнадежно потерянным. По крайней мере, я, наконец, вышел из состояния безнадежного отчаяния, в котором пребывал четвертые сутки подряд. Уже много позже, через десятки лет, вспоминая свою жизнь, сложившуюся из огромного числа неудач – не тех, мелких неприятностей, без которых и жизнь-то скучна, а именно тех фатальных невезений, что, становясь судьбой, ломают человека, разочаровывая его в жизни, – я сделал неожиданный для себя вывод: честному, искреннему и порядочному человеку всегда не везет в этой жизни, а уж у меня на родине – так это во всяком случае. Жизнь принадлежит подлецам! Негодяи считают себя хозяевами в этой жизни.

Всю свою жизнь я работал и служил на совесть, старался едва ли не на все 100%, а за свой самоотверженный труд получал вознаграждение максимум в 8–10% заслуженного. Остальными же 90% пользовались гиены и шакалы, что стаями всегда крутились вокруг меня и наживались на моей работе на износ. Сколько же их, этих халявщиков, дармоедов, прихлебателей и нахлебников было?!.. И военные начальники и милиционеры, и судьи с прокурорами и прочая разномордная шушера-аферисты. Не хочется опускаться до их канализационного уровня, но как тут не воскликнуть: «До чего ж подло ты, племя человеческое?! Безгранична, вечна и неисчерпаема подлость твоя, о, человек!».

Что же до пива, то я был к нему равнодушен, пока не поступил работать грузчиком на Симферопольский пивобезалкогольный завод, располагавшийся на ул. Воровского у навесов Петровских скал, в том самом месте, где Собачья балка выходит в долину реки Салгир. В грузчики принимали мужчин с 18-летнего возраста и меня, которому лишь недавно исполнилось семнадцать, взяли в порядке исключения, благодаря моему высокому – 185 см – росту и развитому телосложению. Я и пошел на эту работу, чтобы «накачать» силу, да и звучало это грубо и мужественно – «грузчик на пивзаводе». Приятно было другой раз на вопрос девушки при очередном знакомстве или же мамаши какого-нибудь моего бывшего одноклассника о роде моих занятий ошарашить их ответом: «Вкалываю грузчиком на пивзаводе», подразумевая при этом, «.., а не каким-нибудь там наладчиком швейных машинок». При отсутствии в Симферополе порта (аэропорт не в счет) это звучало почти как «грузчик в порту». Хоть какая-то романтика…

Работа, кстати сказать, была очень тяжелая и платили немного. В основном приходилось загружать бортовые кузова и большегрузные прицепы – рефрижераторы металлическими ящиками по двадцать бутылок с пивом или газированной водой в каждом, или выгружать (загружать) 60-килограммовые мешки с солодом. Все это было очень тяжело, но меня, как самого молодого, бригадир грузчиков часто посылал и на более неприятные работы, например, загружать подборной («совковой» – очень удачное название!) лопатой битое стекло в самосвал. На пивзаводе бутылки бились во множестве, битое стекло свозили в один из гаражей, из которого по мере его наполнения стекло вывозилось на свалку. Вот тогда и вспоминали обо мне, как о самом молодом, – чем вам не дедовщина?! Само по себе битое стекло – не такое уж тяжелое вещество, и физически его грузить подборной лопатой нетрудно. Не то, что, к примеру, мокрую глину из котлована под строившийся осенью 1967 года универмаг «Крым» на Москольце, в начале Ромашковой (ныне Кечкеметской) улицы я забросал под дождем полный самосвал.

Мокрая глина не столько набирается в лопату, как налипает на лопату снизу, и грузящему постоянно, набрав сколько-нибудь мокрой глины лопатой и бросив ее в кузов, приходится каждый раз соскребать ногой (ребром подошвы ботинка) налипшую глину с лопаты. Однако битое стекло доставляет грузящему его, в особенности, в закрытом помещении еще больше неудобств: стекло мелкими осколочками сыплется за шиворот и набивается в рукавицы, оставляя порезы на теле, стеклянная пыль режет глаза, она попадает с воздухом в легкие и противно скрипит на зубах. Кроме этих неприятных и вредных работ, мне часто приходилось грузить пиво, солод и другое «за дядю», потому что матерые грузчики, напивались эссенции (ароматного спирта) и были не в состоянии работать.

Вместе с тем на пивзаводе я мог сколько моей душе было угодно пить пива и газированной воды: лимонада, крем-соды и др. Там и тогда я узнал и убедился, что качество пива зависит, в первую очередь, от свойств воды и от мастерства пивовара. И то, и другое на нашем старом пивзаводе было отменным, что и давало в результате «Жигулевское» пиво наивысшего качества.

Вот я его и распробовал. На работе у меня в кармане всегда было несколько вяленых бычков. Кто не знает, что это за рыба?! В гастрономах в 1960-е годы 1 килограмм вяленых бычков стоил 20 копеек. В течение дня я всегда находил время очистить рыбку и выпить с нею одну-другую кружку пива в бродильно-лагерном подвале, где оно только прошло через кассету в двенадцать фильтров из прессованной бумаги пятисантиметровой толщины каждый. То пиво было прекрасным, как сама жизнь в семнадцать лет: его цвет, светлое золото его цвета, совершенство равновесия вкуса и запаха составляли идеальный изысканный и гармоничный букет. Тогда же я догадался, что при розливе пива в бочку ли, в бутылку ли теряется половина его качества, а при наполнении из бочки или бутылки бокала теряется еще половина от половины прежних свойств, и вот ты уже пьешь суррогатный напиток, обладающий всего лишь четвертью прежних золотых свойств. Да, пиво (речь идет о хорошем пиве) действительно гармоничный и совершенный напиток.

Тогда же в октябре 1967 года я с моим одноклассником по 12-й симферопольской школе Виктором по данному мною ему прозвищу Муса, который, так же, как и я, с первого раза не поступил в вуз (либо не сдал экзамены, либо попросту сбежал домой), записались на подготовительные курсы при Симферопольском педагогическом институте, который периодически становится университетом, по подготовке к поступлению в высшие учебные заведения. По документам это был Виктор Арсентьевич Иванченко, но он любил говорить, что он – немец с фамилией Тринкеншу. По вечерам мы пару-тройку раз сходили на занятия, что проходили в учебном корпусе на улице Ленина, а потом, по большей части, эти занятия прогуливали – семнадцать лет все-таки!

В тот вечер лил не по осеннему сильный дождь. Муса зашел за мной ко мне домой. Я спустился в подвал и набрал из бочки половину литровой зеленой снаружи и белой изнутри эмалированной кружки домашнего вина. Вино было удачным, – еще в десятом классе я иногда наполнял им поллитровую белую полиэтиленовую плоскую флягу, которую помещал во внутренний карман пиджака и, при помощи пластмассовых «соломинок» – трубочек для коктейля, взятых в кафе у кинотеатра «Звезда» на Феодосийском шоссе (ныне проспект Победы), из кармана, прямо на уроке, прикрывая «соломинку» рукой, приставленной к подбородку «с умным видом», и, конечно же, бравируя, потягивал винцо и ему, Тринкеншу (к слову, Тринкен по немецки означает пить, пьянство) предлагал, а он и не отказывался. По-моему, никто из учителей ни разу так ничего и не заметил.

Так вот, мы выпили по стакану чудесного домашнего вина, которое для придания ему оттенка чая средней крепости и чтобы оно напоминало по вкусу портвейн, подкрашивалось плавленым сахаром, и отправились на занятия. Дождь поливал вовсю, и потому я сам надел черную морскую, а Мусе одолжил зеленую сухопутную офицерскую плащ-накидку. Свою и его тетради я опустил в почтовый ящик на воротах, – все равно вечером туда никто не заглянет. Времени было около семи часов вечера. Это сейчас люди рационально говорят, например: «семь часов» (подразумевается утра), «четырнадцать» часов (значит, дня), «девятнадцать часов» (это значит вечера), а тогда и официально указывалось: «семь часов утра», «два часа дня», «семь часов вечера». Уже смеркалось, и дождь лил такой, что без него было бы значительно лучше.

Я вспомнил, что на пивзаводе видел пожарный щит, на котором имелись две каски пожарника, по форме напоминающие шлемы римских легионеров и что у меня с собой был пропуск на завод, с которого я недавно уволился. Сказал Мусе, мол, подожди и скрылся за проходной. Следует заметить, что пропуск на пивзавод по увольнении с завода в октябре 1967 года я не сдал и даже, поступив на следующий год в училище, все равно иногда заходил туда выпить непревзойденного тогда симферопольского пива.

По безлюдной территории пивзавода я быстро прошел к пожарному щиту – лил дождь, было уже темно – и, сняв со щита две пожарные каски, покинул территорию завода, предварительно спрятав каски, сложенные одна в другую, под просторную плащ-накидку. На улице я сообщил Мусе, что сейчас мы будем полицейскими, для чего наденем эти, напоминающие древнеримские, каски и так, в касках и плащ-накидках будем ходить под проливным дождем посередине проезжей части улицы Воровского. Так мы и поступили. Машин было немного, шли они под сильным дождем на небольшой скорости с включенными фарами, а тут – непонятно, что за «полицейские» идут один за другим, как сейчас бы сказали, «силовики» из непонятно каких структур, причем в касках и один выше другого (я был выше Мусы на целую голову). Так мы и ходили, представляя себя то ли французскими, то ли английскими полисменами или офицерами, а то и просто большими начальниками, пока совершенно не промокли.

Таким образом была удовлетворена наша страстная потребность в необычном. Хорошо еще, что нам повезло не повстречаться с настоящими советскими «органами»! Интересно, что бы мы тогда сказали в объяснение своего поступка? И если ты, читатель, еще даже не улыбнулся, попытайся представить себе эту необычную картину. Ну, хотя бы представь себе, как двое пожарных в красивых «древнеримских» шлемах (один выше другого на голову) вечером в темноте под проливным дождем шествуют по осевой линии дороги и следят, чтобы нигде не возник пожар… Сам я и через почти сорок лет захожусь от смеха, как только в памяти моей всплывает та картина...

Тем, кто упустил нить моего рассказа, напоминаю, что я вспоминаю об уличных играх и развлечениях детства в 1950–60-е годы в Симферополе на улице Киевской, там где она сходится с переулком Известковым.

И тогда люди жили: учились, работали, отдыхали и смотрели на мир своими глазами. Да, половину дня каждый человек подчинял себя интересам коллектива, общества, зато после рабочей или учебной смены люди жили своей жизнью.

Я здесь не ставил себе целью вспомнить и описать все послевоенные уличные игры той эры – эпохи моего детства. Да, именно эпохи, ушедшей навсегда с появлением в домах граждан телевизионных приемников (телевизоров). В эти игры, в большинство из них дети играли веками и тысячелетиями. Игры эти были нехитры, но удивительно привлекательны, интересны и полезны детям. Они жизненно необходимы каждому ребенку, и я до сих пор никак не могу привыкнуть к тому, что нигде на улицах не видно играющих мальчишек. Можно сказать, что цивилизация со своими телевизионными экранами и компьютерными мониторами обобрала наших детей, украла у них детство. А может быть это поправимо?.. Вряд ли.

Тогда я пишу для своих детей, для истории. Истории нашей улицы Киевской (с 1961 г.) – Мичурина (с 1946 г.) – Битакской (с 1924 г.) – Мюльгаузенской (с 1904 г.) и маленького, в семь домов переулка Известкового (до 1948 года Казанлыкского), который в 1971 году поглотил безобразный монстр советского Военно-промышленного комплекса завод «Фиолент». «Фиолент» и стоящий по другую сторону ул. Киевской завод «Сантехпром» были построены в 1965–1975 гг. и с тех пор вместе с чрезмерным автомобильным движением отравляют воздух улицы Киевской и портят уникальный микроклимат ее небольшого участка от Детского парка до Центрального автовокзала, – собственно, той ее части, что первоначально и была Мюльгаузенской улицей.

Лето в Симферополе, преимущественно, жаркое и сухое, а в районе бывшего Султанского луга (там, где расположены нынешние бульвар И. Франко и ул. Б. Хмельницкого), чаще всего, – прохладно и сыро, как в подвале. И лишь местность между улицей Киевской и рекой Салгир от Детского парка до Центрального автовокзала имеет наиболее благоприятный климат. Точнее сказать, имела, пока по Киевской не пустили поток автомашин на Южный берег и не построили на ней два завода: «Фиолент» и «Сантехпром». Эти два зловонных (каждый почти в квартал) и, по большому счету, не особенно-то и нужных предприятия своими махинами задавили чудесную, легкую и открытую улицу, зажали ее и сделали фабричной. Зловония кислот «Сантехпрома» и едких смол «Фиолента» отравляют не только воздух, но и всю жизнь улицы – по ней давно уже никто не гуляет. А непрерывный, днем и ночью, поток четырехколесных вонючих коробок завершил превращение дачной улицы в зловонную канаву, в газовую камеру. Светлая тебе память, моя родная Улица...

Стоит еще рассказать, как мы развивали свою меткость. Что мы бросали в цель, из чего стреляли? В цель мы кидали не только камни, но и картофелины, в которые предварительно втыкали по три куриных пера для устойчивого полета. В школе на переменах в классную доску очень хорошо можно было метать перо ¹ 11, задняя половина которого раскалывалась прижатием пера крышкой к парте, и в трещину вставлялся бумажный четырехлопастный стабилизатор. Перо имело большую устойчивость в полете и летело в цель очень точно. Еще роль своеобразной стрелы с успехом исполняло лезвие (по-моему, иных бритвенных лезвий, кроме «Невы», в СССР и не было), которое своей прорезью надевалось на боковой сгиб указательного пальца и щелчком сбрасывалось в направлении цели, в которую и вонзалось.

Улица Киевская у нашего переулка. 1960 год  Справа от троллейбуса сейчас - магазин Гарант.

Много было еще различных приспособлений для метания, и «холодной» стрельбы (без огня). Были пращи – узкие полосы ткани длиной около 2 метров или – чаще – лоскут кожи (язык от ботинка) с привязанными к нему двумя веревками по 1 м длиной. В петлю (сгиб) ткани или на «кожу» укладывался камень, пращу раскручивали за ее концы и, отпустив один конец, направляли камень в цель.

Невозможно обойти вниманием рогатки, которых было много и разных. Рогачок вырезался из развилки веток куста сирени с тремя пальцами между рожками в местах крепления резины. Лучшей резиной для рогатки была красная, которую нарезал полосками из камер колес американских самолетов и продавал по 2 рубля безногий инвалид на толчке (толкучем рынке), что в 1950– 1960-е годы по воскресеньям действовал наверху улицы Крылова. Резина (без заусениц) резинками же крепилась к рогачку и к кожаному языку, который вырезали из ненужного ботинка. Лучшими камнями для рогатки считалась галька: удобнее укладывалась на язык и была устойчивее в полете.

Объектами стрельбы из рогаток для нас чаще всего были «жиды» (так до 1960-х годов симферопольские мальчишки называли воробьев). Тогда у мальчишек было крайне неприязненное отношение к воробьям. Но, казалось бы, почему? Чем провинилась перед детьми эта серенькая неброская птичка? Вот скворцов, например, любили, несмотря на то, что скворцы нередко прямо издевались над нами. Идешь ты себе по улице и вдруг слышишь, как кто-то тебе свистит (чуть не сказал «человеческим голосом»). Оглядываешься – никого, а ведь мальчишки – народ компанейский, – им всегда ужасно хочется пообщаться со сверстниками. Так вот, идешь ты по безлюдной улице (это сейчас в городе и в будний день не протолкнешься: столько колхозников захотели стать горожанами!) и слышишь свист. Ну, думаешь, шутит какой-то твой дружок – свистнет и спрячется. И так, пока не догадаешься: да ведь это же скворец тебя дразнит. Вот так, из отдельных случаев и складывалось знание об имитаторских, т. е. попугайских способностях шпаков. Сидит скворец на ветке, подняв голову с нахохлившимися под клювом перышками, и сыплет своими вариациями: попурри на темы чириканья воробья, рычания собаки, скрипа дверей, ну, и, конечно же, свистящих мальчишек.

Весна 1961 года. Сережа Полищук и Вова Смирнов. Мы стоим у забора моего дома на углу пер. Известкового и ул. Киевской.  На другой стороне улицы - ныне центральная проходная завода «Сантехпром».

Тем не менее, скворец в СССР имел статус очень полезной, красивой, открывающей весну политически правильной птицы. «Ребята, ребята, скворцы прилетели, скворцы прилетели – на крыльях, весну принесли!», – радовало советских граждан по апрелям детской песней радио «Пионерская зорька». В апреле месяце одна из суббот в Симферополе объявлялась «Днем птиц» (читай: Днем скворцов). По улицам колоннами ходили пионерские отряды со скворечниками, прибитыми к шестам, и весь город на другой день был увешан скворечниками, главным требованием к изготовлению которых был размер отверстия (для скворца, но не для кошки).

Так вот, скворец был нашей самой правильной советской, хоть и перелетной птицей; синица, будучи красивой, веселой, непоседливой и простодушной, даже глупенькой, тоже не надоедала своим присутствием, но вот жиды!..

Жиды, т. е. воробьи – хитры и осторожны, воровиты и нахальны, а самое главное, – они всегда были везде и повсюду. Воробьи – это ведь те же домашние или полевые мыши, только с крыльями. Поймать воробья птицеловкой: будь то вовсе мышеподобную шуструю, подвижную, как ртуть, серенькую, гладенькую самочку, будь то серо-бурого с черной «бородкой» сверхосторожного и сверххитрющего жида – дело почти безнадежное. Наверное, за их прямо-таки человеческие качества, которых воробьи набрались благодаря многотысячелетнему соседству с человеком, и не любят их люди.

И все-таки наиболее сильные ощущения безграничного счастья (Хотел сказать «райского», но что из себя представляет Рай, я не знаю. Не знаю, но надеюсь...) в детстве у меня связаны с Солнцем и с воробьями – с летом. Это ведь было и так: июль, ясный солнечный день, я беру с собой старое пальто и книгу, например, «Робинзон Крузо», которой меня наградили за отличное окончание 4-го класса, по стволу абрикоса, что рос за домом, залезаю на крышу и, подстелив пальто, ложусь в тени на черепичную крышу, усыпанную спелыми плодами абрикосовой ветки, читать и мечтать. Никто мне не мешает. Я один. Я только с небом. Я с Робинзоном, а крыша – мой необитаемый остров. Колеров немного, и все они чистые, ясные и определенные: красная черепица, синее небо и по настоящему зеленые – у акации и то не такие – сердечки абрикосовых листиков на ветках, усыпанных ароматными, наверное, все-таки, райскими плодами цвета Солнца. Кстати, что есть более коричневое, чем абрикосовая косточка и что белоснежнее излома сладкого зернышка в ней?

Лежать с книгой в руках на крыше – значит испытывать ни с чем не сравнимые ощущения одиночества, простора и свободы и безграничной счастливой жизни впереди. Ты в городе, но города нет, ведь ты не видишь города, потому что твоя улица обыкновенная и первозданная, т. е. одноэтажная – пока еще места в Симферополе всем хватает с избытком и на улицах даже в выходной день тротуара больше, чем людей.

Однако на моей крыше в июльский зной – хоть и мир ярких красок и ароматного меда абрикосов, но все же – рай, лишенный звуков. И вот тут-то лишь воробьи не позволяют испугаться своей глухоты – их текучее, даже тягучее чириканье (даже больше «чиликанье») неотделимо от симферопольского июльского полдня. Теперь мне даже дико представить, что в те волшебные мгновения где-то вполне определенно существовал и действовал марсксизм-ленинизм, а бровастый Ильич Брежнев со своей мишпухой продажных компартийных бонз уже вынашивал планы заговора против лысого «доброго» толстяка в антисемитке (Антисемиткой называли тогда вышитую украинскую сорочку. Советский лидер Никита Сергеевич Хрущев любил носить серый костюм с «антисемиткой»).

По правде говоря, воробьиные голоса всегда сообразны и созвучны и погоде, и человеческому настроению. Я их всегда с легкостью даже по половому признаку различаю: пронырливые беспокойно-шустрые воробьихи и чирикают тревожным телетайпом, заражая аудиторию своим беспокойством и паникой, а вот воробьи – мужики, и тем более спекотным днем, даже своими голосами демонстрируют самые ленивые моменты жизни: они звуками выражают то, что испытывают разомлевшие от зноя и деревья, и черепица, и собаки, и ленивые коты – им жарко, им очень жарко (истома!), но это все же значительно терпимее, чем промозглые зимние или мартовские дожди.

Здесь я родился и вырос. Золотое симферопольское солнце Золотое детство. Я с баяном во дворе моего дома. 1960 год.

Титульная  страничка  книги.

Итак, я лежу на черепичной крыше в густой абрикосовой тени, и время для меня остановилось, как, если бы я, например, смотрел кино, а на киноленте был лишь один и тот же кадр, повторяющийся сотни и тысячи раз, и только две ноты воробьиного «Чили» тянули звуковую дорожку застывшего кадра от моего рождения и до самой смерти. Экзотика Робинзоновых приключений меня не увлекает – неужели когда-то, где-то и у кого-то может быть прекраснее, чем у меня сейчас?! К тому же, Робинзон выдуман, а я нет. Все, что кроме меня, все, где меня нет – другое, не мое и хуже: мое счастье я никому не навязываю и никто его для меня не придумал. Свое счастье сделал я для себя сам: я просто взял старое пальто и по абрикосовому стволу забрался после завтрака на черепичную крышу своего дома. Я увидел свой дом сверху с очень близкого расстояния и был поражен, что здесь, на крыше, с другой стороны крыши, над крышей, сверху крыши столько красоты и много своих прелестей.

Однажды я попытался с крыши залезть через слуховое окно на чердак и у меня это с большим трудом получилось, однако на чердаке ни белогвардейской сабли, ни немецкого автомата не было, не было даже старых газет, и я признался себе, что больше никогда не захочу полезть на чердак – ну, и слава Богу, а то трудно. Здесь же, на крыше все было в гармонии, ничего не выделялось, не бросалось в глаза, не кричало, не доминировало, не было никаких акцентов, – здесь разнообразные цвето-вкусо-чирикающие декорации сложились в один спокойный красивый и ладный аккорд. Очень устойчивый и не требовавший разрешения. Стрижи не летали – жарко! – раскаленный воздух обжигал черные стрелы стрижиных тел на их молниеносной скорости. Справедливости ради следует вспомнить, что постоянство картины время от времени комкал нестройный трех-четырехголосый желторотый писк воробьиных птенцов из подкрышных гнезд – самый крикливый малыш имел больше шансов получить от порхатых мамы-папы муху или червячка.

Воробьи днем, а электрические лампочки в темноте служили прекрасными мишенями для пацанов-рогаточников. Однажды жертвой такого вольного стрелка стала наша домашняя свинья, а точнее, разделанная туша забитой к 7 Ноября свиньи, следовательно, не сама свинья (ей было уже все равно), а наша семья, которая ту свинью вырастила себе на прокорм. Как я уже сказал, свинья была забита к 7 Ноября, и ее разделанная туша уложена в корыто, в котором, кстати, поставленном на две табуретки, мать меня купала до 7-летнего возраста. Корыто со свининой стояло в комнате под окном. Дело в том, что люди тогда жили очень небогато и даже в городе держали кур, коз и свиней. И надо же было так случиться, что какой-то несовершеннолетний балбес охотился с рогаткой на жидов именно в нашем переулке и, не попав в воробья, сидевшего на сливовом дереве, что росло у нас во дворе, разбил не просто стекло, а именно в том окне, под которым стояло… ну, конечно же именно оно, корыто, полное свежеразделан-ной свинины. Отец бросился из дому вслед – поймать рогаточни-ка, да где там?… Попробовали родители перебрать мясо, выбирая битое стекло, да только ничего у них не получалось. Тогда плюнули и выбросили все. Ужасная неприятность!.. (7 и 8 Ноября – праздник Октябрьской революции (Октябрьского переворота), тягчайшего уголовного преступления глобалистов. Самый большой советский праздник).

Один из  моих  соколов-кобчиков.  Июнь  1963  года.

Воробьи, рогатки, свиньи и снова воробьи… В мае 1963 года я как-то зашел домой к своему однокласснику Мусе, упоминавшемуся мною ранее. У него увидел сидящих в посылочном ящике двух еще желторотых птенцов явно хищной птицы. Витька (Муса) рассказал, что его отец, который жил и работал в городке сельскохозяйственного института, делая ремонт мастерской, нашел в гнезде этих двух птенцов кобчика и привез их сыну, то есть Мусе. В детстве я всегда, когда видел собачьих щенков, которых тогда мы называли кутятами (Kutya [kutja] по-венгерски собака), птиц и птенцов, до зуда в руках и до дрожи в коленях, хотел ими обладать, потому что все эти беспредельно милые и привлекательные создания для того и появились на свете – думал я, – чтобы быть моими. В общем, я забрал у Витьки маленьких кобчиков, – а он и не возражал – и принес их к себе домой. Еще по дороге домой я решил, что буду кормить птенцов жидятами, т. е. птенцами воробьев.

Становимся на крыло. Июль 1963 года.

Воробьиных гнезд под крышей моего дома было в избытке, и потому мои маленькие кобчики не голодали. Поселил я их в большой коробке, с отверстиями для доступа свежего воздуха, которую от котов прикрывал крышкой с камнем сверху. На свежей жидятине кобчики подрастали прямо на глазах. Через пару недель практически все молодое жидиное поколение 1963 года вылупления, проживавшее под черепицей крыши дома по адресу переулок Известковый, 2/26 в Симферополе, было съедено быстро подраставшими кобчиками и им пришлось переключиться на говядину, которую я покупал им ежедневно по 100 граммов на 18 копеек в продуктовом магазине № 36 на Киевской.

Я спокойно созерцал, как мои птенцы без проблем, прижимая порцию говядины когтистой лапкой, клювом отрывали и с жадностью поглощали куски свежего мяса, однако наблюдение за общением хищных птенцов с живыми воробьиными птенчиками вызывало у меня в душе сложные и противоречивые чувства: и гордость за себя, что я поднимаю «на ноги» не каких-то там жидят или ласточек, гнезда которых, кстати, наверное, самые грязные среди птиц, а самых настоящих кобчиков (соколов и почти орлов), и жалость к гибнувшим по моей вине воробьишкам, которая почему-то была с примесью сладкого наслаждения в горле, вызываемого зрелищем и осознанием того, что в этой жизни одно живое существо может абсолютно без проблем, просто ради своего насыщения спокойно, привычно и даже буднично не только лишить другое существо жизни и съесть его. Однажды я в лицемерной ярости не сдержался, ударил уже оперившегося и даже бегавшего по земле кобчика! Кстати, своего любимца Тюпу, которого сразу же схватил и пожалел, приласкав и прижав к своей груди.

Соколы мои Тюпа и Кобка были уже размером с голубя. У них были прекрасное боевое оперение, внушительные когти, холодные хищные глаза и мощный, загнутый книзу клюв, возмужавший на разрывании гнездившихся (а ты не гнездись!) под крышей воробьев. Я любовался своими выкормышами. Птицы отвечали мне взаимностью и даже, став на крыло, продолжали ежедневно прилетать ко мне домой, чтобы сев на крышу, позвать меня своим характерным соколиным писком, услышав который, я выходил во двор с кусочком свежего мяса в руке, на которую один из моих кобчиков тут же и садился, брал клювом мясо, слетал на землю и спокойно – он же у себя дома – съедал. Так продолжалось до 13 июля 1963 года, когда мы семьей поехали на Чайку, что за Евпаторией. Там на летний период от Симферопольского гарнизона были установлены армейские лагерные палатки, в которых мы и собрались отдыхать.

Отдыха, однако, не получилось. На другой же день по приезду, в воскресенье, если мне не изменяет память, 14 июля я заплыл с другими мальчишками далеко в море и, увидев рыбачий баркас с мотором, подплыл к нему и повис на левом борту отдохнуть, как и несколько других ребят. Рыбаки в баркасе выпивали и закусывали и вдруг, не сказав ни слова, один из них с пол-оборота запустил двигатель. Едва я увидел это, все у меня внутри заледенело от ужаса. Эти пьяные уроды (будь они прокляты!) не соображали, что на бортах гроздями висят дети и спокойно рванули баркас с места. Потом меня не раз еще в жизни охватывал ужас от кошмара той ситуации в прекрасный июльский день на Чайке.

Как только запустился двигатель, гребным винтом тут же создалась мощная тяга воды из-под лодки к винту, вращавшемуся с бешеной скоростью. Винт был справа от меня на корме баркаса и у меня в голове сразу мелькнула мысль залезть в лодку, и я уже, было, полез на борт, однако эта пьяная сволочь матюкнулась в мой адрес: «А ну, слазь на х…, пацан!» Тогда я, чтобы меня не затянуло винтом и не порубило всего, попытался как можно сильнее оттолкнуться ногами от днища, но оно оказалось противно-скользким, как и любая древесина в воде – ноги соскользнули и, затягиваемые мощным неодолимым потоком воды, устремились к водометному гребному винту.

Сам винт был, как обычно, небольшого диаметра (где-то 15– 20 см), но скорость его вращения – умопомрачительна, и поэтому я ощутил лишь, что по подошве моей левой стопы что-то чиркнуло. Еще надеясь, что беда миновала, я посмотрел на подошву своей левой ноги и увидел нечто действительно ужасающее –на глубину до трех сантиметров между большим и первым пальцами и до пятки зияла глубокая рубленая рана, которая сразу почему-то не кровоточила, а имела бело-синие края. И тут, прямо на глазах кровь хлынула, да так, что в чистой и прозрачной морской воде своими алыми клубами она напоминала кадры из какого-то сказочного кино (да, я тогда вспомнил!), из кинофильма «Человек-амфибия». Там убитая ножом акула, опускаясь на дно, оставляла за собой такой же клубящийся в морской воде ярко-алый шлейф кровавого «дыма».

До берега было довольно далеко – метров сто и, хотя глубина моря в районе Евпатории переменна (пересыпи), плыть предстояло далековато. В море-то я вышел где вплавь, а где пешком по отмелям. Теперь же с разрубленной ногой по песку не походишь – песок в рану набьется, и поэтому я, зажав левую стопу рукой, поплыл, брасом, работая одной правой рукой. Плыл я долго, иногда поглядывая на раненую ногу, и тогда мне трудно было отвести взгляд от завораживающего зрелища клубящейся ярко-алой крови в изумрудной морской воде (до обеда на евпаторийском побережье ветра обычно не бывает и еще не волнующаяся водичка чиста и прозрачна).

Не помню, сколько времени я плыл. Смутно помню, что долго и очень устал. Выходя из воды и стараясь не ступить поврежденной ногой в песок, я попытался прыгать на правой ноге, но оказалось, что прыгать по мокрому песку на одной ноге очень трудно и неудобно. Тогда я, упав, попытался встать и пойти обеими ногами.

Тут же на пляже какие-то солдаты играли в волейбол. Один из них, увидев пацана, за которым тянулся кровавый след, подбежал ко мне (дай ему, Боже, всего самого лучшего в жизни!), подхватил меня, и перевернув вверх ногами, бегом отнес в палатку-медпункт. Вызвали санитарную машину и отвезли меня в Евпаторийскую городскую больницу на улице Революции. Там меня, как был я в плавках, положили на операционный стол и, подложив под голеностопный сустав деревянный валик, хирург принялся зашивать стопу. Не столько от боли, сколько от вида толстой стальной изогнутой иглы, что входила мне в тело, я вышел из шока и стал кричать, дословно: «Не надо ее зашивать. Ну ее на х…, пусть сама заживает!», однако, при этом я лежал и не дергался. Кричал я голосисто, да так, что, когда меня, зашив мне рану и наложив гипс, привезли в палату, мужчины-больные удивлялись: «Что это тебе там делали, что ты так сильно ругался?!».

Из палаты на другой же день меня перевели на кушетку в коридор, – больных было очень много (курортный сезон), и хирургическое отделение было забито под завязку. Перевязку мне сделали лишь через неделю, – забыли: дел у медиков было невпроворот (очень много больных). Костылей мне не дали, и я передвигался прыжками на правой здоровой ноге. При этом я натренировал ногу так, что мог прыгая, как кенгуру, без отдыха передвигаться на такие же расстояния, как и раньше (до ранения) ходить на обеих ногах. Итак, я прискакал, т. е. припрыгал в перевязочную, а там стол был занят какой-то женщиной, также перевязывавшейся, и меня просто поставили у круглого металлического вращающегося табурета. Срезали и сняли мой гипсовый сапог, бинты и – а это были двое практикантов (юноша и девушка) из медучилища, – увидев, что вата самым естественным образом вросла в тело в промежутках между швами, пинцетом, даже не смочив, просто повыдергивали с кровью спекшиеся и вросшие куски ваты из тела. Кровь хлынула ручейками прямо в стоявший у табурета мой гипсовый «сапог», а у меня, стоявшего на правой ноге, в голове помутилось и в глазах почернело, однако на ногах, а точнее, на ноге я устоял: у тринадцатилетнего мальчишки гонор уже был. Гонор – от итальянского «оноре» (onore), т. е. честь, достоинство, гордость.

Еще одним неприятным следствием выезда «на море» в июле 1963 года стало то, что мои питомцы-кобчики, прилетев несколько раз на «крышу дома своего» и не дозвавшись, не увидев меня, и не получив из моих рук мяса, постепенно забыли дорогу к дому. Правда, позже несколько раз я видел в городе вьющегося надо мной кобчика, но на руку мне эта красивая птица уже не садилась.

А рогатки наши со временем модернизировались: рогачок гнули из проволоки, а резиной была венгерка (тонкая и круглая в сечении). И стреляли мы из таких легких рогаток уже не камнями, а кусочками резиновых прокладок для консервных крышек, проволочными самодельно гнутыми шпильками и даже небольшими гнутыми гвоздиками (эти с успехом использовались для стрельбы по надувным шарам на праздничных демонстрациях в дни 1 Мая и 7 Ноября).

И проволочные рогачки со временем отошли, когда мы поняли, что у нас у каждого всегда при себе есть свой естественный рога-чок–развилка указательного и среднего пальцев или большого и указательного, на которые можно надеть нужной длины отрезок «венгерки» с двумя петлями по краям. Резинку всегда можно было достать из кармана и надеть на пальцы – вот ты и «к стрельбе готов», а в случае проверки – незаметно выбросить. В классах на уроках из такой пальцевой рогатки мы обычно стреляли шпильками из скрученной жеваной бумаги.

Однажды, классе в седьмом (я сидел в третьем, а Сева Лейкин – в первом ряду парт), я знаками показал ему: держи, мол, лист бумаги, и я попаду в него. Лейкин издевательски осклабился, дескать, куда тебе? Вот я и влучил ему скрученной наслюнявленной бумажной шпилькой прямо в широко раскрытый ухмыляющийся рот. Справедливости ради следует отметить, что лейкин-ский рот размеры имел немалые и попасть в него такому опытному стрелку, как я, большого труда не составило. Учительница украинского языка Галина Ивановна Кудина поинтересовалась у закашлявшегося Севы, чи добре він себе почуває? На що я відповів: У нього все гаразд, він лише муху проковтнув (Что в переводе с украинского языка на общепонятный означает: «Хорошо ли он себя чувствует?». На что я ответил: «У него все хорошо, он только муху проглотил»). Ну, Щука! – прошипел Лейкин и показал мне из-под парты кулак, на что я ответил ему вопросительно-наивной улыбкой. Вообще-то парень он был незлобивый и простецкий, а мать его, Виктория Александровна, была всешкольно любимой учительницей химии («химичкой»). Все, о рогатках теперь хватит.

Тогда же кустарно мы делали ружья для подводной охоты с использованием резинового привода и арбалеты: самодельный гнутый лук крепился на импровизированном деревянном ложе с прикладом. Стрельба из арбалета велась стрелами, имевшими с одной стороны стабилизирующее оперение, а с другой – вставленный острым концом вперед небольшой гвоздик без шляпки. Однажды стрела такого арбалета едва не оставила меня без глаза: мы с Витькой Иванченко стреляли около его дома из его арбалета, и стрела вонзилась в наклонную опору А-образного столба. Я подпрыгнув, сбил стрелу и – хватило же ума! – стоял и смотрел, как стрела падает, а она развернувшись в воздухе, вонзилась острием гвоздя (около трех сантиметров длиною) мне прямо в выступ глазницы снаружи правого глаза – еще миллиметр и глаза не было бы! Боже, сколько же раз в детстве мы находились на волоске от увечья и даже смерти!

Вот, например, из Cпортивных залов Симферопольского гарнизонного Дома офицеров, когда мне было десять лет, я принес две спортивные шпаги, и мы, мальчишки, часто фехтовали на шпагах в нашем переулке, до тех пор, пока острый конец шпаги моего «противника» не вонзился мне же в переносицу справа в нескольких миллиметрах от внутреннего края глаза.

Со шпагами связан еще один сюжет воспоминаний моего школьного детства. В шестом классе к нам пришла новая ученица Наташа, которая мне, Лейкину и еще некоторым мальчишкам приглянулась, вызывая нежные романтические чувства. Не помню, что послужило непосредственным поводом (конечно же, без Александра Дюма и его Трех мушкетеров не обошлось), но в седьмом классе я вызвал Севу Лейкина, как своего любовного соперника, в прямом смысле на самую настоящую дуэль. Своим секундантом я выбрал уже известного вам Мусу, с которым я еще в пятом классе сидел за одной партой и оказался замешанным в двух скандальных историях.

Первая была связана с освобождением томившегося в тюрьме лидера греческих коммунистов Манолиса Глезоса. По Советскому радио тогда о нем много говорили, и я, пятиклассник, решил помочь греческим товарищам. Мой план состоял, в нескольких словах, в изготовлении плота, спуске на нем по реке Салгир в море, а далее – морем до Греции, где я с, например, Мусой (В. Иванченко) (маленьким и шустрым) спасаю из тюремного каземата прекрасного человека Манолиса Глезоса и морем же на плоту незаметно возвращаюсь в Симферополь. Славе моей и известности за этот подвиг не было бы предела.

Поздним ноябрьским вечером 1961 года я решил прикатить к Салгиру замеченную ранее за продовольственным магазином ¹ 36 на ул. Киевской пустую деревянную бочку, что стояла там недалеко от внушительных размеров белого гипсового бюста И. В. Сталина (недавно состоялся XXII съезд КПСС, окончательно развенчавший «Культ личности» Сталина, вследствие чего бюст и вынесли из Красного уголка жилого дома). Однако с катимой мною бочкой я далеко не ушел – меня поймала сторожиха магазина пьяница Горохова (Горошиха), мать известной и, наверное, тогда единственной в нашей школе старшеклассницы-«проститут-ки» Ирки Гороховой, что создало мне в школе немалые проблемы, и спасение бедолаги – Манолиса, уже находившегося на волоске от свободы, тем самым было сорвано. Знал бы Глезос, что его спасению помешала какая-то спившаяся симферопольская сторожиха! С меня же в школе взяли объяснительную записку.

Под симферопольским небом.  Родная улица Киевская Весенние каникулы. 1962 год. С саблей - Сережа Полищук Слева виднеется забор библиотечного техникума (ныне- университет культуры).

Другой раз виной снова была политика: кто станет отрицать, что мы тогда жили в заполитизированном государстве. Начать следует с того, что, как и сейчас, инсценируя события Второй мировой войны, никто из участников исторических оценок не хочет переодеваться в мешковатое с обмотками красноармейское обмундирование – всем подавай немецкое, рейхсверовское. Так и нас, мальчишек привлекало аккуратное, красивое, строгое и действительно «военное» немецкое обмундирование. К тому же после войны, в 1945–1950-е годы и Советская Армия немало переняла в обмундировании от своего недавнего противника (те же «катушки», например). «Катушками» называли вышитые металлической нитью украшения, по форме напоминавшие катушки с нитками, на стоячих воротниках армейских мундиров. Однако в СССР все было политикой.

Так вот я, будучи пятиклассником, одним майским днем 1962 года взял зубило, молоток, желтую жестяную консервную крышку и решил изготовить из нее, ни много ни мало, свастику или, как ее сейчас называют, символ Солнца. У меня получилось. На другой день я понес «символ Солнца», а на самом деле, как ее тогда называли «фашистскую свастику» в школу, – ну как не похвастаться? На уроке я нарисовал на промокашке (тогда в тетрадях писали чернилами с помощью перьев и поэтому 12-листо-вые школьные тетради продавались с вложенными в них листами т. н. промокательной бумаги) прямоугольник с кругом, содержащим свастику, и показал промокашку со своей жестяной желтой свастикой Витьке Иванченко (Мусе), моему соседу по парте. Однако это подслушала и увидела впереди сидящая девочка по фамилии Мельница, на любопытство которой мы (я и Муса) тогда не обратили внимания.

После обеда того же дня – а я учился тогда в первую смену – раздался стук в калитку ворот моего дома и собачий лай. Как оказалось, за мной пришел десятиклассник (фамилию забыл) и передал мне, чтобы я брал с собой «инструмент» и шел к директору школы. У меня возникло неприятное предчувствие. Тем не менее, пришлось идти.

В кабинете директора школы меня уже ждал Иван Петрович Ледяновский, директор, который принялся выпытывать у меня, где свастика, где я прячу фашистский флаг и кто состоит в моей организации. Я запирался, т. к. действительно не понимал, о чем идет речь, за исключением той злополучной, треклятой свастики, которую я, как только пришел из школы домой, в тот же день уничтожил, по очереди загибая молотком сначала загнутые полоски, а затем и лучи так, что в итоге у меня получился почти правильный квадрат. Тогда Иван Петрович (За глаза его звали «Гуляй-Нога», потому что половины ноги он лишился на фронте) – впоследствии он приставал к десятикласснице Татьяне Рябоконь (За это директора школы отметелили (отлупили) парни из Танькиного класса), у себя в кабинете, сажая эту самую яркую девушку школы себе на колени, с объятиями и поцелуями, сам стал называть фамилии завучу: «Так, пишите, Елена Христофоровна: Иванченко, Опрышко, Николаен-ко. Вызывайте всех их в школу с родителями».

Все то время, пока посыльные ходили за названными директором учениками и их родителями, я стоял в углу напротив директора в его кабинете, не понимая, что же именно «стряслось» и чего от меня хотят. А произошло вот что. Буквально за несколько дней до описываемых мною событий со свастикой в симферопольской средней школе № 18 учительница немецкого языка с группой своих учеников спланировала и подготовила действительно шокирующую акцию – в день рождения Адольфа Гитлера (20 апреля) поднять над Домом Советов (недавно выстроенным зданием Крымского областного Совета депутатов трудящихся) «фашистский» флаг со свастикой. Флаг установить не удалось, а учительницу признали душевнобольной со всеми вытекающими последствиями. И тут – свастика уже в двенадцатой школе (средней школе № 12)! Директору школы не позавидуешь.

Так вот, Алик Николаенко пришел со своей мамашей, членом (?!) родительского комитета класса, Иванченко привел свою худую и высокую (дежурную) бабку, а у Опрынделя (Саши Оп-рышко) вообще никого не оказалось дома. Может возникнуть естественный вопрос: почему директор вызвал именно этих учеников? Дело в том, что мальчишки в школьных классах часто объединяются в группы (коллективы по интересам), руководствуясь исключительно принципом взаимной симпатии. Так и я собрал уже названных ребят Иванченко, Николаенко и Опрышко. На переменах мы ловили и в шутку пытали: «На кого работаешь?» других одноклассников (а они – нас); которые, кстати, не обижались и не жаловалась на мою дружину, потому что мы никого не били и не унижали. Однако директор школы неожиданно придал нашим детским играм на переменах – нам было всего по одиннадцать лет – антисемитский характер. Он открыл классный журнал на той странице, где содержались сведения об учениках и стал зачитывать: «Полищук – украинец, Иванченко – украинец, Николаенко – украинец, Опрышко – украинец. А теперь читаем: Брайнин – еврей, Лейкин – еврей, Лошадкин – еврей, Яновский – еврей. Все ясно. Вы преследовали евреев и устраивали еврейские погромы. Теперь понятно, зачем ты, Полищук, сделал фашистскую свастику и планировал изготовить фашистский флаг. Где ты его хотел поднять? Над нашей школой? Кто тебе помогал сделать свастику и с кем ты хотел делать фашистский флаг?» Я отвечал, что никакого флага изготовлять не собирался, а «немецкий крест» сделал сам, потому что кинофильмов про войну насмотрелся. Иван (директор) тогда спрашивает: «А что ж ты пятиконечную звезду не сделал?» На это я отвечал: «Не сделал потому, что у американских империалистов такая же».

Разбирательство проходило, в основном, со мной (остальные ребята вскоре были отпущены по домам) и длилось до позднего вечера. В тот день я впервые узнал, что учительница с учениками из 18-й школы (в этой школе, кстати, училось много трудновоспитуемых, то есть хулиганов) хотела поднять фашистский флаг над Домом Советов в Симферополе и что наш Сашка Яновский – еврей. А еще мне тогда было очень стыдно перед Марком Абрамовичем, евреем, учителем математики, которого в нашей школе все уважали, за то, что директор школы все повернул такой неприятной стороной. Тем не менее, на другой день с меня снова взяли письменные объяснения случившегося – объяснительную записку. И больше, насколько я помню, об этой истории в школе никто не вспоминал да и сам я никому об этом не рассказывал – это было не в моих интересах…

Вот именно того самого украинца Иванченко (сам же он о себе говорил, что он не Иванченко, а Тринкеншу) я и выбрал себе на роль секунданта для моей дуэли – напомню – с Севой Лейкиным, выбравшим себе в секунданты умного Козла. Почему «умного»? А потому что в нашем классе учились два ученика с одинаковой фамилией Козлов и оба Вити: один отличник, т. е. умный Козел, а другой – второгодник и двоечник, т. е. дурной Козел.

Родители дурного Козла, по слухам, погибли в автокатастрофе, и Витьку воспитывали его бабка и дед, высокий и худой доцент Крымского сельскохозяйственного института. В дни государственных праздников старый Козлов прикреплял к своей серой фетровой шляпе красную ленточку – знак его участия в партизанском движении Крыма в период Второй Мировой войны – и всегда на праздничных демонстрациях 1 Мая и 7 Ноября он шел впереди колонны крымских партизан, неся Знамя всего партизанского движения Крыма. С учетом этого понятно, какой сенсацией стала информация о том, что доцент-партизан зачеты и экзамены от молоденьких, красивых и аппетитных сельхозстуденточек принимал у себя дома, предлагая тем принимать разнообразные позы в своей постели. К месту будет заметить, что виноградного вина в подвале дома похотливого партизана-доцента было очень много, и вино то было превосходного качества. Исследуя впоследствии моральный облик похотливого доцента, органы при более внимательном рассмотрении героического партизанского прошлого Козлова-деда выяснили, что его партизанское прошлое не было таким уж и героическим, а, вроде бы, даже и с элементами предательства или еще что-то в этом роде. Внук его Витька (дурной Козел), даром что дурак в науках, моральной беспринципностью удался в своего деда. Учился в школе Витька очень плохо, а точнее, вообще не учился. Он не ладил с законом, неоднократно «сидел», присылая из «зоны» полные грамматических ошибок письма, которые неизменно заканчивал словом «пуздец».

Однажды дурной Козел, который своим неистребимым оптимизмом действительно напоминал настоящего козла, и двое его дружков в ночь с субботы на воскресенье залезли в клуб завода «Сантехпром», украли там электрогитары и поехали продавать их на толкучем рынке в Ялте, где воров благополучно и повязали, т. е. взяли, задержали. Кстати (хорошее слово!), по этому поводу есть анекдот. Взяли двоих балбесов по обвинению в изнасиловании, и в судебном заседании слушается один из обвиняемых, который рассказывает буквально следующее: «Канаем мы с кецем по броду, дыбаем – хиляет чувиха. Ну, мы ее надыбали и задолбили, а нас накнокали и повязали». Тут судья встает и объявляет: «Перерыв. Суд удалятся для выяснения национальности подсудимого». А подсудимый сказал следующее: «Идем мы с товарищем по улице, видим – прогуливается девушка. Ну, мы ее увидели и оттрахали, а нас задержали и арестовали». Последняя информация о Витьке, дурном Козле, прошла такая, что Витьку убили. Севастьян же Лейкин, с которым мне предстояло драться на дуэли, не был бы Лейкиным, если бы не взял себе – опять чуть было не сказал «в адъютанты» – в секунданты Козла умного. Умный Козел своей отличной учебой и примерным поведением заработал себе в классе и в школе безупречно идеальную репутацию, так что в случае чего… Правда, когда 1 сентября в шестом классе наш учитель математики Марк Абрамович Айзендорф провел математическую экспресс-викторину по олимпийской системе (на выбывание) – своеобразный блиц-турнир по выполнению различных математических действий в уме, то в финале я опередил умного Козла и стал единоличным победителем, чем, кстати, весь тот день я гордился.

Козел (Виталий Козлов), тем не менее, действительно был умным и даже значительно позже, когда мы уже учились в девятом-десятом классах, он часто, сам того не ведая, служил нам – парням, его одноклассникам, если и не козлом отпущения, то уж точно прикрытием, маскировкой или, как тогда говорили «для отмазки». Ведь когда тебе, парню, уже пятнадцать или даже шестнадцать, тебе хочется и погулять вечером подольше, а то и выпить другой раз. И всем, кто был молод и кто, погуляв и выпив, возвращался поздно домой, знакомо напряженное состояние ожидания одного и того же вопроса родителей: «Где ты был?» Так вот у нас, учеников 9-го и 10-А класса таким прикрытием, такой «железной отмазкой» служила фамилия Витьки – умного Козла.

– Ты где был?
– А у Виталика Козлова на дне рождения.

И так несколько раз в году. Знал бы Витька (строго говоря, имя его было Виталий) о том, что у него так часты дни рождения, что к моменту получения Аттестата ему будет не семнадцать лет, как всем нам, а все сорок. Забегая вперед – а на самом деле это уже случилось – скажу, что Виталий Козлов умер сорокасемилетним от инфаркта, и лежа в гробу, выглядел действительно как живой.

А тогда в мае 1964 года, когда я со своим секундантом украинцем Тринкеншу, он же Иванченко, он же Муса, направлялся к месту дуэли, назначенной в небольшой балочке (овражке) на восточной окраине Симферополя, у Битака, чтобы в условленное время сразиться с соперником Лейкиным, имевшим за секунданта умного Козла, Муса предложил мне стать спиной к солнцу, чтобы он пустил своим зеркалом солнечного зайчика и ослепил Лейки-на, которого я тем временем заколол бы своей шпагой. Я же Мусе ответил отказом, намереваясь драться честно. По дороге к месту дуэли мы встретили Севу – второго нашего дуэлянта с его секундантом и, выбрав подходящее место, приступили к дуэли, договорившись сражаться до такого поражения шпагой, которое в реальной действительности привело бы к убийству одного из нас. Фехтовали в тот раз мы не так уж и долго. В момент, когда я, наступив на камень, оглянулся на него, Сева чиркнул шпагой мне по животу, разрезав мою трикотажную футболку и здорово оцарапав живот.

Вообще-то, сеньор Лейкин был парнем честным, и мы, немного поспорив, решили продолжать поединок. Тут уж я перешел в наступление и, совершив резкий выпад вперед, быстрым ударом уколол своего противника в горло. Рана была далеко не смертельной, однако, с учетом того, что мы оба обменялись довольно-таки серьезными ударами и, следовательно, удовлетворили свое самолюбие, а также, чтобы не нанести друг другу действительно смертельных ран – шпаги-то у нас были самые настоящие, с острыми боевыми краями – и, учитывая, что нанесенный мною удар противнику в горло, более опасен, единогласно решили, что победил я. Ну, и слава Богу, что все живы и здоровы остались. Наше представление о чести набрало большей конкретности и еще больше укрепилось. И женщина, я хотел сказать, девушка (нам тогда было по 13 лет), здесь оказалась вовсе ни при чем. Хотя непосредственным поводом для нашей дуэли и послужила Наташа Гусько, мы оба, однако, – и я, и Лейкин, по кличке Лахудра, были найотъ-явленнейшими романтиками нашего «А» класса, хотя и сам класс на фоне других классов 12-й школы был довольно светлым коллективом.

Рассказывая так много о холодном оружии моего детства, как не вспомнить ту саблю, что я нашел на улице Чайковского. А все обстояло так, что однажды, отучившись в первую смену, наш 6-А класс по распоряжению классного руководителя Лидии Ивановны Гордеевой собрался после обеда в школьном дворе для «сбора металлолома». С тыльной стороны школы на стене школьного здания большими буквами мелом были обозначены места каждому классу для складирования собранного им металлического лома. Каждый класс имел план и нормы сбора, и периодически школьники разбредались по домам близлежащих кварталов, опрашивая жильцов, есть ли у них лом. Так случилось и в тот осенний вечер. Собирать металлолом, как, к слову, и другое утиль-сырье (тряпье и бумагу), ходили мы обычно парами. В тот раз со мной пошел, если не ошибаюсь, Володя Сома.

С этим Сомой мне ранее, весной 1961 года выпало собирать подписи в защиту борца за свободу Бельгийского Конго Патриса Лумумбы. В нашем пионерском отряде все тогда были глубоко возмущены циничными действиями распоясавшейся бельгийской военщины, чинившей препятствия братскому конголезскому народу на его пути к свободе и независимости. Особое негодование учеников нашего 5-А класса вызывала лицемерная позиция в этом вопросе Генерального секретаря Организации Объединенных Наций Дага Хаммаршельда, потворствовавшего колонизаторам. Выражая свою горячую поддержку свободолюбивому конголезскому народу, ученики нашего класса решили собирать подписи советских граждан, жителей Симферополя, под требованием освобождения из заключения Патриса Лумумбы, с целью направить их в ООН. Лично мне Патрис Лумумба, фото которого в очках в окружении вооруженных автоматами бельгийских солдат я видел в газете «Правда», был симпатичен, не то, что те нахальные и крикливые кубинцы, среди которых были и чернокожие, летом 1960 года впервые появившиеся на пляже в Алуште. Патриса Лумумбу мне действительно было жаль, и я заявил на сборе нашего пионерского отряда имени Вити Коробкова: «Только давайте поскорее собирать эти подписи, а то ведь убьют Лумумбу проклятые колонизаторы».

Расчертили 24-листовую школьную тетрадь, пионеров отряда «разбили» по парам – мне в пару попал Володя Сома – и мы приступили к сбору подписей. Одна пара пионеров собирала подписи граждан, обходя дома частного сектора. Многоквартирных домов в Киевском районе (тогда он назывался Городским районом) почти не было и подписей набиралось немного. Некоторым гражданам приходилось разъяснять, что мы хотим и кто такой Патрис Лумумба, хотя советские люди были, в основном, политически грамотными, и все поддерживали борьбу против колониализма. Некоторые неграмотные пожилые люди вместо подписи ставили крестик. Каждой паре сборщиков подписей ставился план, насколько помню, сто подписей, и нам приходилось иногда доводить их количество до необходимого, несколько раз расписываясь своей рукой. Сколько подписей собрал наш отряд, я не помню, может три, а может пять тысяч, и через несколько дней тетрадь с подписями через Москву отправилась по назначению в США, в Нью-Йорк, в ООН. Через некоторое время наш класс (он же отряд) шел по улице Шмидта на какое-то общегородское мероприятие, направляясь в центр города, когда старшая пионервожатая (их называли «пионерзажатыми») объявила нам об убийстве Патриса Лумумбы. Я тут же громко возмутился: «Вот сволочи! Я же говорил, что надо было быстрее подписи собирать. Да и вообще, толку было их собирать, ведь все равно убили бы».

Вот с тем Володей Сомой мы и пошли собирать «лом черных и цветных металлов». Мы заходили в каждый дом, спрашивая, есть ли лом, но практически ничего не было. так как пионеры-сборщики по домам ходили часто и выгребали все, что только можно, а, нередко и нужные жильцам в хозяйстве вещи прихватывали.

В одном из домов старушка разрешила мне залезть на чердак, откуда я спустил старую кровать с панцирной сеткой и где в заросшем паутиной пыльном и темном углу нашел самую настоящую саблю. Сабля была без ножен и от этого выглядела еще более боевой. Мои ноги задрожали и едва не подкосились, руки затряслись от волнения, сердце часто-часто заколотилось в самом горле от неожиданной волшебной радости увиденного. Мне тогда было двенадцать лет, и каждое воскресенье, выходя «в город», т. е. в центр, я тратил все деньги на книги, пластинки или на игрушечное оружие: пистолеты, пистоны, кортики и пр. А тут – самая настоящая боевая сабля! О том, что «бесплатно» я даже и не думал. Практически одновременно с радостью от сказочной находки возникла тревожная мысль: «Как «мою» саблю (зачем она бабушке?) незаметно донести к себе домой?». Там же, на горище (чердаке) я какой-то ветошью обмотал саблю и спустился с нею в руке по лестнице на землю. На вопрос Владимира: «Что ты нашел?» ответил неожиданно просто, и к тому же, до гениальности честно: «Рубильник». «А-а-а...», – протянул Сома, и мы, сложив спинки и «рубильник» на панцирную сетку кровати, понесли все это к школе.

У школьных ворот стояла наша одноклассница гренадерского роста рыжая и конопатая (веснушчатая) Надежда Федоскина, с которой спустя четыре года у меня был связан один комичный сюжет, а именно: Новый 1967 год мы (уже десятиклассники) встречали у Надежды дома (родители ее ушли), и когда Надежда попросила меня: «Брось мне пластинку «Эвридики» (Песня «Танцующие Эвридики» в исполнении польской эстрадной певицы Анны Герман была очень популярна в СССР в 1966–1967 годах), я просьбу выполнил, а вот она не поймала виниловый диск и тот попал ей вертикально в лоб. При этом ее лоб тут же опух и стал напоминать лобок, на что я, как всегда, соригинальничал: «А во лбу – звизда горит», и все рассмеялись, сразу догадавшись, что это за «звизда».

Так вот, Федоскина была выставлена нашей классной руководительницей сообщать ученикам нашего класса, чтобы мы заканчивали сбор металлолома и шли в свой класс на классное собрание. Кровать мы с Сомой отнесли на нашу «классную» кучу, а саблю я (были уже сумерки) засунул между проволочной стяжкой и рельсовой опорой столба у школьных ворот. Весь этот чертов классный час, который у нас назывался «классное собрание», я сидел как на иголках. И не зря или, правильнее сказать, уже зря, потому что, когда я, с трудом дождавшись конца этой занудной говорильни, во время которой целый час переливали из пустого в порожнее всякую ахинею дежурные болтуны в юбках, пулей метнулся к столбу с саблей, то нашел там столб, но уже без сабли, – кто-то ей «приделал ноги». Огорчался я сильно, но недолго, так как я решил, что чердаков в Симферополе много, и не исключено, что на каком-нибудь из них можно найти не только саблю, но и пулемет. А металлолом собирать мы ведь будем еще не один раз.

Надежды мои не оправдались: из предметов военного назначения, несмотря на то, что после окончания такой насыщенной оружием, какой была Вторая Мировая война, да еще в Крыму! – прошло всего только каких-нибудь полтора десятка лет, всего-то мне и попались, что ржавый остов пистолета в куче камней на улице Стахановцев, да пробитая осколком немецкая каска (шлем стальной) – ее мне подарил младший брат знакомого мальчика-пианиста Игоря Корниха, что жил на улице Лагерной. Впоследствии каска уже у меня дома куда-то пропала.

Осенью 1960 года в 4-м классе наш пионерский отряд ездил в Севастополь, где мы осматривали Сапун-гору – место напряженных боев Советских войск за Севастополь в мае 1944 года. Там же, на Сапун-горе, я потерял 25 рублей одной купюрой. Когда об этом узнали одноклассники, все бросились энергично искать деньги. Все бегали по Сапун-горе и заглядывали под каждый камешек, а я стоял и молча размышлял, стоит ли искать, не поздно ли? А если уж быть откровенным до конца, то после посещения диарамы «Штурм Сапун-горы», на котором запечатлены тяжелые бои советских войск с немецкими за эту ключевую в Севастополе высоту с участием огромного количества войск (позже от симферопольских старожилов я узнал, что мерзавцы из высшего советского руководства в первые ряды наступавших на Сапун-гору советских войск поставили восемнадцатилетних, не обстрелянных и совершенно не обученных мальчишек из освобожденных городов и сел Крыма с одной, очевидно, целью, чтобы эти, по сути, еще дети, по прямой вине зажравшихся кремлевских «вождей» попавшие на два с половиной года в немецко-румынскую оккупацию, были уничтожены огнем оборонявшихся немцев. Ну не мудры ли были наши вожди?!..), я стоял на усыпанной осколками и битым авиационном стеклом горе, где ржавого военного железа и стекла было больше, чем самой земли (теперь-то я могу представить, сколько же там было пролито солдатской (и нашей, и немецкой) крови, и размышлял, как же я буду здесь выкапывать пистолеты и автоматы.

С самого раннего детства я, как и всякий другой нормальный мальчик, просто бредил оружием. Конечно же, я тогда был совершенно уверен в том, что покой погибших бойцов я не потревожу, ведь все они,– в этом я не сомневался – уже достойно похоронены. Так что тогда на героической Сапун-горе мне было совершенно не до моих потерянных двадцати пяти рублей, хоть и до денежной реформы 1961 года это были немалые деньги. Сейчас я не могу вспомнить, нашлись ли тогда эти деньги. Столько лет прошло...

А теперь я хочу – не очень, а просто хочу – вспомнить об огнестрельном «оружии» и иных пиротехнических средствах моего детства. Не буду особо расписывать, как мы помогали разгружать для магазина «Овощи-Фрукты» в Студенческом парке грузовые автомашины с настоящими херсонскими арбузами, за что с нами расплачивались теми же арбузами, которые мы тут же, в сиреневой аллее и ели, выбирая мякоть ложкой, чтобы потом вырезать в пустой кожуре очертания человеческого черепа, поставить внутрь горящую свечу, а сам этот импровизированный ужасающий «китайский фонарь» подвесить на дерево черной августовской ночью, не забыв при этом натянуть между деревьями поперек тротуара на небольшой высоте веревку (для прогуливающихся влюбленных) так, чтобы парочки, засмотревшись на необычное зрелище «облика смерти», спотыкались о невидимую веревку с последующим падением.

Кто-то предложил однажды натянуть такой же трос через дорогу (для мотоциклистов), но я – даром, что самый младший – отговорил тогда нашу компанию. Да, именно я, потому что был я мальчиком справедливым и отчаянно смелым в нашем переулке, и товарищи меня уважали, не то что моего старшего брата Юрия, который родился в марте 1949 года, в год 135-летнего юбилея со дня рождения Тараса Шевченко, и родители почти уже его назвали Тарасом, однако что-то им помешало это сделать, и они передумали. Юрий – личность из тех, о ком украинцы говорят: «Душа-человек», а я таких называю: «Ехидная морда». (Тарас Шевченко родился 9 марта 1814, а умер 10 марта 1861 года.)

Юрий рос тихоней, и родители говорили, что он «красивый, как девочка». Сам же, так и не ставший Тарасом, Юрий уже подростком испытывал удовлетворение от того, что выкладывал себе на ресницы верхнего века спички и заявлял, что таковых умещается у него то ли по шесть, то ли по восемь на одном. Мать рассказывала знакомым, что она могла посадить Юрия на кухне на печь – естественно, не на раскаленную, – а сама пойти к Лене, своей подруге «поговорить». Тете Лене фатально не везло в личной жизни. Первый ее муж, по фамилии Ячменев, от которого она имела мальчика Витю 1940 г. рождения, погиб на фронте. Второй муж, Григорий Остапченко, усыновивший ее сына, в 1950-е годы был арестован и расстрелян, так как во время войны семнадцатилетним пацаном служил у немцев. А третий муж – лысый, «шкод-но» говоривший скороговорками дядь-Пава (Павел), женившись на тете Лене, вскорости умер и меня, которому тогда было лет двенадцать-тринадцать, начинающего фотографа, когда я залез на их ворота и пытался сделать фотоснимки похорон, обшикали (это в России фотографируют похороны и покойников, а на Украине – нет, как мне разъяснили потом) и прогнали. Так вот, мать могла «поговорить с Леной» час-полтора, и, возвратившись домой, найти Юрочку (иногда при этом кто-то добавлял: «Юрочку – с говна шкурочку») на том же месте, где и посадила, а Сергей (я, то есть), сразу когда начал ходить, не пошел, а побежал.

А однажды прибегает к матери ее взволнованная подруга Анна Рахмановна и – матери с порога: «Женя, побежали – там твой Сережа (мне тогда было четыре года), деньги на автобусной остановке просит!». Обе женщины побежали к остановке на ул. Мичурина (теперь Киевская), что была на углу теперешнего завода Фиолент у ул. Ленинградской, и скрытно понаблюдали, как я, дождавшись, когда из подошедшего городского автобуса вышли пассажиры, со словами: «Дяденьки-тетеньки, дайте мне денежку, а то меня дома не кормят» протянул руку и, набрав мелочи, пошел в гастроном, купил конфет и стал их есть по пути домой. Тогда ко мне и подошли мать с Анной Рахмановной, которые все это время следили за мной, и мать постыдила меня: «Сережа, ну разве тебя дома не кормят?!».

Нет, речь пойдет сейчас не о тихоне Юрочке, который вырос в ехидного, завистливого и воровитого мужчину (он и крал-то по-подлому: у своих друзей да у брата), а родители своего первенца – Юрочку во всем и всегда покрывали и оправдывали, – ведь не всегда правы родители, и мать не всегда одинаково справедлива ко всем своим детям. Мать, в конце концов, – такой же живой человек и поступает так, как это ей выгодно.

Мои воспоминания детства сейчас всплывают в памяти чередой: одни картины следуют за другими, события извлекаются из прошлого в той последовательности, как я их здесь и записываю.

Первыми моими/нашими огнестрельными игрушками были, конечно же, пистолеты с пистонами. Пистоны были квадратными (около 7 мм х 7 мм) и ленточными (удобнее) и стоили 2–3 копейки коробочка (50 штук). В среднем, 1–2 раза в месяц я покупал себе в воскресенье (тогда все магазины работали и по воскресеньям) в магазине «Культтовары» в отделе игрушек пистоны за 20– 25 копеек и ходил по улицам, «стреляя» пистонами, что делали и сотни других мальчишек, отчего в городе беспрерывно слышны были характерные хлопки, причем, абсолютно безопасные для всех. Помимо стрельбы пистонами, когда пистолет ломался от практически непрерывной работы его механизма, я заливал его свинцом, который выплавлял из сеток старых автомобильных аккумуляторов. Пару раз я увидел у приезжих мальчишек и иные, увлекательные модели пистолетов: пробкового, водяного и даже кремниевого. В симферопольских магазинах, однако, я таких пистолетов не встречал, хотя и спрашивал постоянно.

Повезло мне лишь одиннадцатилетнему в самом конце 1961 года, когда наш пионерский отряд-спутник семилетки (при Н. С. Хрущеве среди советских пятилетних планов развития народного хозяйства СССР затесался один семилетний) имени пионера-героя Вити Коробкова, т. е. наш 5-А класс за несомненные заслуги в учебе, поведении и общественно-культурной деятельности был премирован поездкой «в Москву на елку».

Матери «душегрейками» утеплили наши демисезонные пальто (зимы в Симферополе холодными не были, а в Москве в конце 1961 года морозы достигали 35-ти градусов), дали нам по 10 рублей новыми (в 1961 г. прошла денежная реформа и внушительных размеров советская сотня стала маленьким червонцем, т. е. десяткой), которые классная руководительница Л. И. Гордеева позабирала у нас, как только поезд отошел от перрона симферопольского вокзала. («Душегрейка» – на меху или на вате теплая кофта без рукавов и без воротника, вроде жилета.)

В Москве я не испытывал никакого восторга от стадных хождений всем классом по столице и после осмотров достопримечательностей Кремля и других столичных диковин «отставал» и действовал по личному плану. Я прекрасно знал, что в Москве самым привлекательным для меня магазином был знаменитый «Детский мир» на площади им. Дзержинского. Туда я и направлялся. Немного денег у меня было и я себе сразу же купил вожделенные пистолеты. Купил все: и пробковый, и водяной, и кремниевый, которые стоили 40–70 копеек каждый.

Купив все это, я «положил глаз» и на детский телефон стоимостью 4 рубля 20 копеек, работавший от плоской батарейки за 17 копеек. Дома мы делали импровизированный телефон из двух пустых спичечных коробков, в корпусе каждого из которых сверху ковыряли отверстие с диаметром спички, в коробок укладывали сломанную, но не разделенную спичку с привязанной к ней посередине ниткой, которую пропускали сквозь отверстие. Нитка протягивалась в другой угол комнаты, а то и через окно (форточку) во двор и ее, привязанную к другой спичке, накручивал один из «говорящих» по «телефону», а его абонент, приложив спичечный коробок – «трубку» к уху, слушал и слышал шорохи шевелящейся в коробке спички. Таким образом осуществлялась односторонняя телефонная связь. Когда же к этой линии добавлялась такая же с изменением ролей переговаривающихся, то связь становилась двухсторонней.

Увидев в московском Детском мире настоящий детский телефон за 4 рубля 20 копеек, я не почувствовал себя дикарем, еще и потому, что, помимо опыта игры в «испорченный телефон» и обращения со спичечным «телефоном», у меня была уже определенная практика в пользовании настоящими техническими средствами связи. Дело в том, что у Брамесов (друзей моих родителей): тети Шуры, которая во время войны, в свои восемнадцать лет поставила себе на здоровый верхний передний зуб золотую коронку из царского червонца и с тех пор никогда и нигде не работала, сдавая (для трудового стажа) свою трудовую книжку в аренду за десять рублей в месяц, и дяди Саши, курьера-сержанта НКВД-МВД, вся служба которого заключалась в том, что он периодически отвозил в Москву, в центральный аппарат НКВД (в расшифровке нет необходимости), переименованного в 1946 году в МВД, портфель с информацией о том, что говорят люди на улицах, базарах, в магазинах, трамваях, автобусах и т. д. о каком-либо конкретном руководителе Коммунистической партии и Советского государства, собираемой сексотами (информаторами) среди населения. Портфель он сдавал в указанный ему кабинет, и больше всего, как он признался после увольнения из органов, дядя Саша боялся ошибиться кабинетом, иначе – расстрел. Дядя Саша был на пятнадцать лет старше своей жены, которая говоря с кем-либо незнакомым, непременно заявляла, что ее муж – отставник, т. е. офицер в отставке. У Брамесов было трое детей. Один из них, Вовка, воспитанием которого родители не были особо озабочены. Этот хороший, честный и добрый парень рано связался со шпаной, стал карманником, начал курить анашу и несколько раз сидел, став в тюрьме ювелиром.

Этот Вовка однажды дал мне на один день послушать наушники. Я не помню, кто мне посоветовал слушать наушниками разряды чирканья по контактам батарейки, обыкновенной плоской батарейки за 17 копеек. Мне это показалось почти фантастичным – я купил батарейку и, когда на другой день поехал с отцом на Победе в Севастополь, битый час таким образом слушал шорохи разрядов батарейки в наушниках, что в дополнении к невыразимо кривой и извилистой дороге на Севастополь, некоторые петли которой банально-остроумно назывались «тещин язык», не могло не привести к тому, что на подъезде к Севастополю я потребовал остановить машину, чтобы выйти из нее и вывернуться низнанку. Ужасная муть в голове укачавшегося десятилетнего мальчика, у которого весь день в голове трещали грозовые разряды, не рассеялась даже тогда, когда я на одной из севастопольских улиц нашел на земле немецкую или итальянскую пуговицу с якорем 1943 года изготовления. Но все-таки меня поразило, что у оккупантов уже тогда были пластмассовые пуговицы (Европа!).

Вот с каким опытом пользования средствами связи и увидел я в Детском мире настоящий, хотя и детский, телефон за 4 грн. 20 копеек. Все наличные деньги, однако, я потратил на комплект разнообразных пистолетов. Тогда я вспомнил о тех десяти рублях, что мои родители, как и моим одноклассникам – их родители, дали в Москву. Вот только классная руководительница забрала у нас все деньги еще в поезде. Выхода не было – деньги надо было забирать, потому что я хотел купить, во-первых, настоящий детский телефон в зеленой коробке, а, во-вторых, как это в Москве находиться без денег?! Ведь не зря о Москве говорят не только: «Москва слезам не верит…», предпочитая, правда, не договаривать, что: «Москва кровушки жаждет!», но и «Москва деньги любит!».

Проблему возвращения в гостиницу «Турист» без пересадок (метро-троллейбус) я решил быстро (Гостиничный комплекс «Турист» находился на севере Москвы). Я просто подошел к первому попавшемуся милиционеру и заявил: «Здравствуйте, дяденька. Я – Сережа Полищук, ученик 5-А класса 12-й средней школы города Симферополя. Мы приехали в Москву на елку в Кремль, и я отстал от своего класса, а живем мы в гостинице «Турист». Милиционер сработал четко и оперативно: вызвал милицейскую машину – да, да, тот самый «черный ворон», который еще каких-нибудь 8–10 лет назад по ночам… Вы меня понимаете... И крымского пионера Сережу Полищука из отряда-спутника семилетки имени Вити Коробкова быстро и без проблем доставили в гостиницу, где классная руководительница и пионервожатая возмутились моей невнимательностью (отстал!) и восхитились моей сообразительностью (добрался!). Попутно замечу, что за время пребывания в Москве я неоднократно использовал этот удобный способ возвращения в гостиницу, потому что намеренно отставал от своего класса, так как я не любил ходить в стаде (толпе) и под контролем. Уже значительно позже, через двадцать лет, во время учебы в Военной академии им. Фрунзе, я также любил «отрываться» после обеда с занятий самостоятельной подготовки и в одиночку гулять по Москве, что – уверяю вас – очень интересно и увлекательно. Один Старый Арбат чего стоит?!..

А тогда по дороге домой, то есть в гостиницу, сидя в «Черном воронке», я размышлял, как же мне забрать у классной руководительницы свои деньги. Я прекрасно понимал, что мне нужна поддержка коллектива, т. е. мальчишек (девчонки были ябедами и никогда не выступили бы против классной руководительницы). С целью заинтересовать мальчишек в деньгах, я вечером того же дня в коридоре гостиницы устроил дуэли с использованием купленных мною накануне пистолетов (пробочного, кремниевого и водяного). Эффект не заставил себя ждать: у пацанов загорелись глаза страстью обладания вожделенными пистолетами. Тогда я и заявил, что прямо сейчас пойду к Лидушке (так мы называли между собой нашу классную руководительницу Лидию Ивановну) и потребую свои деньги. Кто со мной? Почти все пошли со мной и поддержали меня, за исключением Опрынделя (Сашки Опрышко), стушевавшегося под напором Лидушки, старшей пионервожатой Алевтины Ивановны и еще одной молодой женщины, представителя Центра, т. е. Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина. Деньги нам, за вычетом одного-двух рублей на общие расходы, все же вернули. Победа? Несомненно! Правда, в Симферополе, дома за свой демарш мне пришлось отвечать перед родителем, который был никудышным воспитателем и слишком уж часто избивал меня ремнем и даже резиновым «черным проводом» – электрическим удлинителем, но об этом позже.

Второй день пребывания в столице нашей Родины начался с того, что наши Лидия и Алевтина Ивановны с пением, подпевая мелодии из радиоприемника, влетели в наш гостиничных номер, где спали, украинец Тринкеншу (через много лет он мне сказал, что наполовину он цыган, а в остальном – помесь немца с украинцами всем своим телом (есть, оказывается, такие), Сашка Оп-рышко, который так и не получил своих денег, Юра Гройзберг и я. Цель вторжения этих, тогда еще не старых одиноких женщин «за тридцать» в комнату к спящим мальчишкам-подросткам была написана на их лицах, по которым блуждали сладострастные полуулыбки. Им, уехавшим далеко от школы – места своей работы и города, где их «каждая собака знает», от знакомых глаз, – как и всяким командировочным – вдруг чертовски ЗАХОТЕЛОСЬ! И так неудержимо-физиологически природа даже не заговорила, а закричала в них и им так захотелось только почувствовать, лишь прикоснуться, если уж не к мужчине, так хоть к мальчику, что эти две вдруг ошалевшие от хронического непокрывания их жеребцами кобылы – крепко сбитая Лидушка и продолговато-худая пионервожатая (ее прозвали «Воблой») – вдруг сорвали одеяла с еще спящих Сашки Опрышко (красивый, смуглый и гармонично сложенный брюнет с чистым звонким голосом) и Юрки Гройсбер-га (белокурый и голубоглазый сын строителя Симферопольского водохранилища) и, подхватив с постели еще не успевших «продрать» глаза 11-летних пацанов: Лидушка – Сашку, а пионервожатая Юрку, как и спали они, в кальсонах, обхватив и прижав их к себе с такой силой, будто возжелали задушить ничего не соображавших обладателей корнишонов, после ночи торчавших указателями «В туалет», под «ля-ля-ля» самозавбенно забились со своими малолетними фалло-имитаторами в сладких волнах каких-то псевдо-танцевальных движений. Были ли мы: украино-цыгано-немец Иванченко-Тринкеншу и я свидетелями заключительной стадии уже подготовленного оргазма надроченных самок, судить не берусь, хотя и не исключено, что обе эти перманентно «неутаптываемые» кобылушки, привычно самоприласкавшись и заласкавшись в одиночку под одеялом, не сговариваясь, рванулись в номер к спящим мальчуганам – в свой своеобразный гарем, чтобы в свое сладчайшее половодье добавить перчику, перчиков, а иными словами, чтобы от последнего штриха в своем сучьем оргазме, сладко запершило в педагогическом горлышке у каждой из этих двух симферопольских «бальзачек».

Почему я так хорошо это запомнил? Очень просто, потому что в тот момент я больше всего, больше любых даже самых настоящих пистолетов с телефонами тогда хотел оказаться на месте Сани. У нашей настолько полной Лидушки ее зрительно «осязаемые» груди и живот были домашними, что я нередко ловил себя на мечте, как сладко было бы мне голому, крепко-крепко обнять ее и прижаться к ней голой всем своим телом в теплой постели да под пуховым одеялом...

Королевской же короной благодаря своей пугающе-прекрасной фигуристой женственности в нашей школе и за ее пределами тогда бесспорно владела учительница географии с запоминающимся именем Антонина Филипповна, женщина с приятным лицом, чудесным характером и к тому же прекрасный педагог. Сколько же мужчин, и даже учеников-подростков при виде этой доброй и благородной женщины ощущали волнующее счастье и радость жизни: сладко щемило и перехватывало в горле, дыхание учащалось, сердечко трепыхалось пойманным воробышком и остротой ощущения бесконечности жизни, живот хватали приятные безболезненные спазмы, а ноги становились холодными, ватными и чужими, – они просто отказывались передвигаться, оставляя их владельцу лишь одну возможность – стоять и мечтательно наслаждаться своим счастьем просто видеть волнующую красоту Антонины Филипповны. Сейчас я от самого сердца и снова волнуясь, мечтательно Вас благодарю: «Честь вам и слава, немногочисленные настоящие женщины «от Бога!».

Итак, в то московское утро всегда строгая и даже суровая, и, тем не менее, сладко-привлекательная (для меня) Лидушка, меня с постели, к моему большому сожалению, не подхватила, чем еще более разожгла во мне мои далеко не платонические желания обнимать ее, нежно прижимаясь к ее груди и животу, которые и есть первоисточниками нашей мальчишеской, а в будущем и нашей мужской сексуальности (женские груди и живот), ведь все мы оттуда родом, а не «из детства». Ведь каждый из нас начинает свою жизнь и целых девять месяцев – огромный для младенца срок – живет в женском животе. Еще дольше (до года – полутора), а некоторые счастливчики – до двух-трех лет – награждены счастьем наслаждаться, принимая в рот, целуя и погружаясь всем лицом в блаженную сказку материнской груди. По крайней мере, нередко обычное зрелище промежностей взрослых теток-воспитательниц, вульгарно сидящих на корточках и буднично писающих рядом с нами, разнополыми детьми в общем туалете симферопольского детского сада № 8 ни разу не вызвало во мне никакого необычно-острого интереса. Так, манит ли нас привычное и будничное? Будничное, скорее всего, – нет, а привычное, алкоголь, например, не то слово, что манит. Но, тем не менее, всегда для мужчины желанны и любимы женские (родные) места: сладкие ворота, подобные тем, через которые он шел на Белый свет, сладкие родники материнского молока и сладкие губы, подобные тем, которые всего его зацеловывали в младенчестве. Да и целуя женские руки, подобные тем, что когда-то меня купали, пеленали, обнимали и гладили, я всегда испытываю почти сексуальное наслаждение. Не более и не менее.

Тот необычно веселый с самого утра день продолжался экскурсией нашего класса по Москве. Мы осмотрели Кремль и в нем Ивановскую площадь, Царь-пушку, Царь-колокол и еще что-то, тут уж я не «отставал» от класса, – а по дороге домой (в гостиницу) купили на всех апельсинов, ведь в столице они не переводились (по 2 рубля за кг) и чудесного московского мороженого. Вернувшись в гостиницу, все разошлись по своим номерам.

Мы же, мальчишки, собрались в нашем номере и как-то так, само собой получилось, что решили выпить – благо, благодаря мне (помните бунт, организованный мною?) деньги у нас были. Решили «скинуться» и купить две бутылки самого дешевого вина, ну, конечно же, Вермута.

В магазин, расположенный в первом этаже одного из гостиничных корпусов или поблизости, гонцом отправили Витьку Иванченко (Тринкеншу). Дело даже не в фамилии Тринкеншу, несомненно происходящей от немецкого «тринкен» – пить, а в том, что Моська был из нас самый шустрый (По возвращении в Симферополь, весной 1962 года Моська, я, Тюлик и Балаш гуляли в Пионерском, ныне Детском парке, я предложил Витьке стать Мусой. И с тех пор, ныне и присно и... он – Муса). Витька Иванченко добросовестно выстоял очередь и, смущенно краснея, пролепетал продавщице свое желание купить... две бутылки Вермута. Та заинтересовалась, зачем это одиннадцатилетнему мальчику, отличавшемуся, к тому же, маленьким ростом, понадобился Вермут? Моська залепетал что-то про отца, которому «некогда»… Продавщица заколебалась, но поддержка мужчин, стоявших в очереди: «да дайте Вы уж пацану, пусть отнесет отцу» побудила ее продать вино ребенку: что там голову ломать? И надо же, именно тогда (ни секундой раньше), когда Моська, привстав на цыпочки, дотянулся и взял эти две вожделенные бутылки (вы только представьте себе эту картину!), забегаем в магазин все мы, пацаны и кричим с порога: «Ну, что, взял?». Моська (молодец! Не растерялся) молча схватил бутылки с вином и – пулей из магазина. А у себя в номере – был уже вечер – мы разлили вино по стаканам (каждому по полстакана) и выпили. Закусили (загрызли) прекрасным московским мороженым. Едва мы выпили, пришла кто-то из девчонок звать всех есть апельсины. Я с мороженым в руках так и пошел.

В номере, где жили наши активистки-отличницы, уже собрались все девчонки и наша классная руководитель(ница) Лидушка с пионервожатой распоряжались поеданием цитрусовых, состоявшем в том, что еще до нашего, мальчишек прихода девочки очистили апельсиновые плоды от кожуры, и когда мы (выпившие) заявились, Лидушка приказала детям сначала обгрызать апельсиновую кожуру. Я, захмелевший стоял дальше всех от стола с апельсинами и кожурой и ел свое вкуснейшее брикетное мороженое, не замечая, что в тепле мороженое начало быстро таять и сладкими каплями стекать на спину стоявшей впереди меня Лине Головач. Кто-то увидел и сказал мне об этом, на что я опустил голову посмотреть на свое тающее московское мороженое так нерасчетливо быстро и резко, что не удержался на ногах и меня понесло – я попятился назад и упал под шифоньер, ведь я был пьян, однако стоявшие впереди вокруг стола с апельсинами девчонки, поедавшие апельсиновые корки, своими нежными телами скрыли от самодержавной Лидушки, что тоже ела апельсиновые корки, забавную картину моего падения.

Мой испуг от слов «у тебя тает мороженое» станет понятным, если вспомнить, чем таким особенным в середине двадцатого века в СССР было самое обыкновенное мороженое – несомненно сказочное лакомство и осязаемое доказательство существования в жизни чудес и волшебства.

Постараюсь не упустить ничего. Во-первых, продавалось мороженое исключительно летом, и ели его тогда, когда было действительно жарко – это было неписаное правило. В противном случае кто-нибудь из знакомых мог даже спросить: «Что это ты ешь мороженое – разве сейчас жарко?» Тогда не было таких, как сейчас столов-холодильников, и коробки с мороженым в тележке на колесах да с навесиком из парусины обкладывали даже не искусственным сухим углекислотным, а самым настоящим льдом (его зимой по распоряжению исполкома городского Совета заготавливали на лето Симферопольские предприятия), который постепенно таял, и мороженщицы ведрами выливали талую воду под деревья или на тротуар.

И в жаркий летний день (а Симферополь – самое жаркое место Крыма. Так, в июле 1971 года +39оС в тени – абсолютный рекорд Крыма) мороженое, при покупке которого тебя к тому же приятно обдавало волной ледяного воздуха из стола-тележки со льдом, было вкусным приветом от зимы, когда не было этого изнуряющего зноя: «Кусочек зимней прохлады, даже кусочек зимы, пожалуйста!».

Во-вторых, мороженое было не только освежающе-холодненьким; оно было, что немаловажно, и недорогим «Фруктовое» – по 06 копеек, «Молочное» – по 09 копеек, «Эскимо» в шоколаде – 11 копеек, «Сливочное» – 13 копеек и «Пломбир»! – 19 копеек) и очень вкусным.

В-третьих, мороженое не принято было есть на ходу, – для этого всего лучше было постоять в тени дерева, а еще приятнее – поесть мороженое в кафе, которое так и называлось «Кафе-мороженое» (В трамвай, автобус и троллейбус с мороженым кондукторша вообще не пускала: «Иди сначала съешь мороженое»). Там тебе за 20–30 копеек вручали приятно-холодную на ощупь блестящую металлическую вазочку с аппетитными разноцветными шариками мороженого, которые сверху буфетчица (мороженщица) поливала клубничным, вишневым, апельсиновым, из лепестков розы или другим – по твоему желанию – сиропом или вареньем. Такое мороженое ели уже за столиком под большим зонтом, на открытом воздухе, что само по себе уже являлось праздничным обрядом. Сколько таких праздников было в моей жизни? Точно не скажу, но их можно пересчитать по пальцам. И для меня чрезвычайно радостной новостью стали (в ответ на мой вопрос семи-восьмилетнего мальчика) слова матери, что мороженое, оказывается, можно приготовить и в домашних условиях. Мать, правда, ни разу не сделала мороженое дома, а я вот попытался как-то его приготовить уже в пятидесятилетнем возрасте из польского полуфабриката, но все закончилось тем, что взбивая быстрогусте-ющую массу, я сломал миксер.

А тогда вечером, в конце декабря 1961 года в московской гостинице «Турист» с порцией мороженого в руках, упав в состоянии алкогольного опьянения под шифоньер (платяной шкаф), я понял, что мне лучше сейчас же уйти, что я и сделал. Вернувшись в свой номер, я разделся и лег в постель.

Я дождался, когда вернутся остальные мальчишки, и тогда, как был, в одних трусах, крадучись, прошел в тот номер, где еще недавно все ели апельсины, и в котором жили девочки. Меня туда влекло смутное желание и надежда залезть под одеяло к какой-нибудь девчонке – все равно к какой (все они были для меня как сестры за исключением немногих, зловредных, внушавших мне неприязнь) и, обнявшись с нею, согреться и крепко заснуть. Я уже понимал, что тепло девичьего тела не только согревает, но и приятно волнует. Что можно окунуться в море приятных волнений тихой райской радости, просто счастливо наслаждаясь тем, что обнял и прижался под одеялом к ароматному чистому и теплому девичьему телу, в котором непонятно чего больше: нежной упругости или мягкой нежности. Я говорю так сейчас, отнюдь – не фантазируя в настоящем времени о прошлом.

Однажды, в августе 1964 года, судьба сделала мне воистину царский подарок. Мне было тогда четырнадцать лет, и аккорд восприятия девичьего (дополнительных эпитетов не требуется) тела был достаточно полным, хотя и не требовал немедленного разрешения, а ей (как будто я говорю о вполне сформировавшей девушке) на самом деле было уже или только лишь девять. Тогда я приехал на август (до начала занятий в школе) в село к двоюродному брату моей матери, дяде Коле, у которого было трое своих детей и одна приемная шестнадцатилетняя буйно расцветшая Шура (Шураня) с крепким, рельефным телом, уверенными движениями и большой высокой грудью. Все дети спали в отдельной (детской) спальне, каждый – на своей кровати. Я, как гость, – на самой большой металлической с пуховыми подушками и такой же периной. Через несколько дней моей сельской жизни и настали ночи моего сказочного блаженства, которому суждено было стать «одним из…», но одним из двух-трех наиценнейших и наиприятнейших за всю мою жизнь, а, возможно, и самым дорогим моим воспоминанием.

К дяде Коле, так же, как и я, «летом в деревню» приехала одна из его племянниц, и эту Любу с красивым украинским лицом и слегка полненьким телом жена моего дяди положила спать со мной. Я не гладил девочке бедра, не целовал ее опьяняющих душистых волос (ни один парфюмер никогда не сможет конкурировать с Божественным ароматом волос и тела девочки, которая еще не превратилась в девушку) или плечи через ее ночнушку, а с замиранием сердца (со сладким замиранием!) опускался под одеяло, мягко обнимал чуть дрожавшими руками ее уже намечавшиеся бедра, укладывал свою глову на самое сладкое место – ее животик и замирал, наверное все же понимая, что такие райские мгновения пришли ко мне в первый и в последний раз.

Я не испытывал того абсолютно нормального желания… желания поднять ее ночную рубашку и ощутить своей щекой голенький животик девятилетней девочки (а может я так и делал?), и счастья своего сладкого волнения ничем я не испортил, и ни одним жестом не обидел Любу. А когда она положила свою девчоночью, даже девичью ручку мне на голову и стала меня осторожно, очень легко и очень медленно гладить, я вдруг отчетливо понял, что впереди у меня не все будет так прекрасно, но все в жизни неповторимо и невозможно быть безгранично счастливым в одиночку. Поэтому я выбрался из-под одеяла и, пожелав ангелу-Любочке покойной ночи, заснул, отвернувшись от нее. И такое, действительно, никогда больше в моей жизни не повторилось, и я ни разу не пожалел об этом.

Но тогда, в декабре 1961 года в московской гостинице «Турист», пройдя по коридору в одних трусах, я смутно желал забраться под одеяло к своей однокласснице и сделал бы это, если бы, войдя к ним в комнату, не обнаружил, что у них еще горит свет и девочки, сидя на своих кроватях в пижамах и ночнушках, заплетаются (или расплетаются) на ночь перед сном. Я не нашел более толкового объяснения своего полуголого вторжения к девчонкам, как то, что я ошибся дверью.

Когда девчонок собирается более одной одновременно в одном месте, они нахальны и издевательски-смешливы, но и я не лыком шит: я стал им рассказывать (у меня всегда это неплохо получалось) пристойные анекдоты. Нам всем стало и было весело, пока в коридоре не послышался голос нашего диктатора Лидушки (она действительно позволяла себе многое: однажды даже избила Сашку Фикалина за то, что он, тринадцатилетний мальчик отказался танцевать в ансамбле нашего класса).

Я юркнул за шифоньер (платяной шкаф), – и замер, зажатый между шкафом и стеной, ощущая голой спиной неприятный холод московских кирпичей. Лидушка сидела и болтала с девчонками никак не меньше часа, и все это время я тихонько, как мышонок, согревал гостиничную стену своей спиной и трезвел, боясь пошевелиться. Девчонки часто хихикали и прыскали в ладони, потешаясь над незавидным комизмом моей ситуации, но когда Лидушка, наконец-таки вышла из «нашего» номера, я, выйдя из-за своего укрытия, все же ощутил, что мои с девчонками отношения отныне стали, несомненно, более теплыми и доверительными, хотя я в будущем неоднократно убеждался на опыте своих товарищей в том, что жениться на однокласснице или просто переспать с любой из них – то же самое, что и делать это с родной сестрой, то есть не следует это делать ни при каких обстоятельствах. И Бог меня хранил и от сестер, и от одноклассниц. Мой же брат перепихнул-ся со своей двоюродной сестрой, чем, кстати, еще больше укрепил свои с нею и без того очень хорошие отношения. Ну и что?! Мерзавец он и есть мерзавец.

Рассказ о пистолетах и о поездке нашего 5-А класса в Москву будет неполным, если не вспомнить о том, как много тогда было в Москве ледяных катков, как красиво они освещались и какая приятная музыка на них звучала, а еще о том, как «отстав» от своего класса в предпоследний день нашего пребывания в столице нашей родины, я купил, в дополнение к своим разнообразным пистолетам и настоящему детскому телефону еще и одеколон во флаконе в виде виноградной грозди, светящуюся в темноте покрытую фосфором пластмассовую статуэтку собачки-лайки и средних размеров ананас, который, будучи разрезанным дома в Симферополе отцом на ломтики, оказался действительно сказочно вкусным и бесподобно ароматным тропическим плодом.

Сейчас у меня дома в моей квартире два телевизионных приемника: цветной «Фотон-716» 1985 года выпуска и черно-белый «Рекорд В 308» 1976 года выпуска. Оба аппарата давно устарели и морально, и тем более, физически, и работа их далеко не безупречна. А уж электроэнергии каждый из них потребляет не меньше токарно-винторезного станка. Однако я не собираюсь покупать новые сверхсовременные телевизоры с прекрасными возможностями и чудесным изображением. А зачем? Чтобы уже одно только красивое и качественное изображение влекло и притягивало включить телевизор и смотреть, смотреть, смотреть?.. Я просматриваю программы новостей, иногда – интересные документальные и высокохудожественные кинофильмы: итальянские, французские, польские, редко, если случаются, – и американские… Если такие случаются. К тому же мировое кино в 1980–1990 годы перешло вершину, пик, золотой период своего развития. А непрерывный ливень «Оскаров» и других призов – тому лишь подтверждение. Пожалуй, это и все.

Мы себе не враги, и счастье наше почти полное. При этом следует учесть, что состояние умиротворения ощущения счастья не приносит, а дает лишь его иллюзию. Стабильность, покой и умиротворение наполняют нас сытой уверенностью, которая распирает и отупляет нас. Душа наша сама постоянно стремится к покою, всегда ищет и находит объяснения, оправдания всем нашим неудачам и всегда дает нам надежду. Жизнь же мало считается с нами, с каждым из нас, если вообще считается.

Тысячелетиями самонадеянные и высокомерные люди устами своих гениальнейших сыновей выражали свое всегда актуальное, свое самое сокровенное и свое первостепенное желание быть хозяином, если уж не природы, так хотя бы своей жизни. Быть счастливым никто не откажется, но что такое «счастье», все и каждый имеет свое представление и часто в жизни происходит так, что человек свое счастье строит именно на несчастье другого человека. Я не говорю, что он от этого становится действительно счастливым. Просто в жизни у нас такое сплошь и рядом: от Президента страны и до коллеги по работе или соседа, который, кстати, часто к тебе более внимателен, чем родной брат.

Я вовсе не хочу, чтобы Вы меня поняли так, что, брат, мол, к человеку добр естественно и взаимно, а сосед – вынужденно бывает добрее. Нет, это не так. Наши ближайшие родственники – самые обыкновенные люди. Это для нас с детства они самые близкие, самые дорогие и самые лучшие люди на Земле, и которые (мы в этом уверены) нас всегда поймут, искренне нам посоветуют и всегда придут на помощь.

Конечно же, случаются и такие взаимоотношения, однако, нередко у людей не хватает житейской мудрости и элементарной человеческой порядочности и тогда в реальной жизни брат, сестра, отец или мать ради своего личного блага обманывают, обкрадывают тебя и клевещут на тебя. Я не спорю, что некоторым из таких родственников подобные подлости даются с трудом, однако, «своя рубашка всегда ближе к телу», а что касается первоначальных «мук совести», то ведь «не боги горшки обжигают» да и «лиха беда начало». Родственники нам вдвойне опасны тем, что знают о нас слишком много, в том числе, нелицеприятного, и поэтому с ними всегда нужно держать «ухо востро», а еще лучше – вообще держаться от них подальше, насколько это возможно.

Родственники, счастье, судьба… Какая между ними связь? И что значит судьба в жизни человека?

Однажды, едва мне исполнилось 55 лет, как-то под утро я увидел сон. А кто еще не знает, что утренние сны самые интересные? Так вот мне приснился какой-то всемирно известный философ (имя его я сейчас не помню), который в аудитории объяснял своим слушателям и мне, в том числе, что есть такое человеческая цивилизация. Причем делал он это с помощью довольно складных словесных формулировок. Я же все время порывался задать ему два вопроса:

 Зависит ли цивилизация от конкретного человека? И, в связи с этим,

2.  Вариантна ли цивилизация? Иными словами, существовала ли и существует ли возможность развития человеческой цивилизации по другому пути, в ином виде?

Не успел. Не успел задать я свои вопросы, потому что проснулся. Но просыпался я с двумя уже готовыми строчками в голове:

Сценарий пишет нам судьба, Нам Бог расписывает роли.

Однако выраженная этими словами мысль о безграничных правах и полномочиях Ее Величества Судьбы и Высшей Силы в нашей жизни все же оставалась. А что же сам человек? Каковы его роль и значение, что в жизни зависит от него самого? Что он в состоянии (а что нет) изменить хоть в своей судьбе? Какими словами закончить мысль?

Завершающие слова пришли ко мне холодным душем под холодным душем (Каждое утро и каждый вечер перед сном я принимаю контрастный душ: холодный – теплый – холодный):

Хоть и мечтать ты можешь вволю.

В общем получилось довольно-таки неплохо. И складно, и даже глубокомысленно:

Сценарий пишет нам Судьба,
Нам Бог расписывает роли.
Финал же пьесы предрешен,
Хоть и мечтать ты можешь вволю.

Я прекрасно понимаю, что одно из крайних суждений, а именно:

Все предопределено свыше (фатализм) и

2.  Человек – хозяин своей судьбы (волюнтаризм) не является в принципе абсолютно истинным в полной мере. Истина обычно находится между двумя крайностями. Обязательно должно быть какое-то промежуточное, несколько даже примиряющее обе крайности, суждение. Но правда и то, что каждый из нас, даже те, кто всерьез утверждают, что все в руках Бога (Судьбы, Провидения), все равно втайне надеется, что так оно и есть для других людей, но уж он-то все же не такой (или не совсем такой), как все остальные и потому «стоит ему очень сильно захотеть и как следует постараться, как…» Вот именно для таких людей и именно для таких случаев найдено подходящее слово «мечтать», которое является в какой-то мере компромиссным, компенсирующим наше самолюбие понятием.

Действительно, каждый человек не просто пешка в руках судьбы, – он играет отведенную ему роль, исполняя которую, и он, как и всякий актер, не только обязан механически произносить свой текст и делать то, как этого хочет режиссер, но и волен иметь свое видение отведенной ему роли и свои незначительные, в общем-то, интерпретации, зависящие от его личных способностей. Это и есть наши мечтания, от которых ни в коей мере не зависит ни ход, ни исход «спектакля» нашей жизни, или, по-иному, жизненного спектакля. А если хотите получить еще более доступное для понимания объяснение, то пожалуйста, я приведу в качестве примера широко известную поговорку «Нечего на зеркало пенять, коль рожа кривая». Вот эта «кривая рожа» и это зеркало и есть твоя судьба, болезный. А уж как ты к своему отражению, то есть к своей, прости за выражение, «роже» относишься, как на нее реагируешь, так это уж твое личное дело. Вот это самое «пенять» или «не пенять» и есть позволенное человеку (причем, заметь: каждому!) право мечтать.