Летом тридцать четвертого года
меня, начальника томатного цеха завода «Трудовой Октябрь», вызвал
директор Николай Иванович Колосов. И только я вошла в кабинет, огорошил:
- Что ж, Валентина Федоровна, плакало ваше Красное знамя — придется
отдавать. Пришла серьезная рекламация - читайте, - и протянул телеграмму.
 Текст
был лаконичен: два вагона томата в бочкотаре не соответствует нормативам.
Лабораторный анализ установил: вместо тридцати процентов, указанных
в документах, - восемнадцать в действительности. Срок рассмотрения
апелляции - два дня. Это был позор.
- Они не имели права проводить комиссию без нашего представителя,
- возмутилась я.
- Имели, прочтите на телеграмме вверху.
- Повторная, - прочла я.
- А первой мы и вовсе не получали, уверен, ее не было.
Пол качнулся у меня под ногами. Таких откровенных мошенников я еще
не встречала.
- Я еду.
- На чем ты едешь, Валя? Поезд ушел в полдень, и идет в Москву двое
суток.
- Я полечу! - выкрикнула я.
Директор долго смотрел в окно, ухмыляясь, и его силуэт на светлом
фоне напомнил мне следователя: тот тоже часами молча цепенел перед
решеткой спиной ко мне. Я ненавидела эти мужественные силуэты настоящих
мужчин, которым самим ничто не угрожает.
- Николай Иванович, повернитесь, пожалуйста, ко мне лицом, - попросила
я. Он обернулся и, все так же ухмыляясь, продолжал:
- Лети, лети, ты так складно выступаешь на митингах - активистка,
твоя фотография в газете «Красный Крым», ты и должна прямо с неба
свалиться на головы этих сволочей. Ну как, не передумала?
Я рассвирепела:
- Будьте уверены, через три дня акт будет у вас на столе.
Директор вызвал секретаря, распорядился о покупке билета, улыбчиво
рассматривал меня и ерничал - придется компотному цеху, вас, томатников,
брать на буксир, но был чрезвычайно смущен, когда вернулась секретарша
и объявила - билет заказан, вылет в четыре ночи, за Валентиной Федоровной
придет машина.
Я впервые увидела своего директора, бывшего командира,
моряка, партизана испуганным.
- Вылет отменяется, - скомандовал он, - найдем в Москве юриста,
сообщим в Главк. Но теперь закусила удила я.
- При всем уважении к вам я не позволю над собой глумиться. Будьте
уверены, я сама разберусь, и знамя наш цех не отдаст.
- Валя, - возразил директор, - решения принимаю я.
Я вспомнила о следователе и заговорила убежденно:
- Массу народа могут привлечь к ответственности - лаборантов, сменных
инженеров, и не забудьте, в анкете я указываю - привлекалась по
58-й. Так что самолет - это спасение, и обещаю вам акт.
- Тебя не остановишь, - сдался директор.
- А почему вы так ерничали, Николай Иванович?
- Был уверен, не полетишь, - честно признался он и прихлопнул на
столе телеграмму: - Валя, есть вещи, о которых вовсе не обязательно
знать всем.
Я была иного мнения и отправилась в цех поговорить
с девчатами: каждый рабочий должен быть в курсе общего дела, только
тогда он будет полноценным членом коллектива и будет жить интересами
цеха. И я не ошиблась. Групорг остановил конвейер на пятиминутку.
Я рассказала о телеграмме-рекламации, о сволочах на московской базе.
Выступили наши томатчицы, бригадиры, лаборанты, вакуумщицы, дали
гневный отпор мосбазовикам. Составили акт протеста, подписался весь
цех. Постановили - на провокацию ответить повышенным социалистическим
обязательством. Поклялись удержать переходящее Красное знамя.
Тогда я сказала, что на рассвете улетаю. Ахнули
мои томатчицы, в глазах слезы: Да как можно по небу, да это только
наши герои летчики... А моя подруга Дуся Мельниченко обидела: -
Никто из консервщиков Крыма, ни один человек по небу не летал, а
тебя понесло, ты всегда хочешь быть первой - честолюбие. О детях
бы подумала.
Я твердо ответила: - Не отговаривайте, полечу!
Был ли у меня страх? Не было. После обвинения во вредительстве и
приговора, после страшных дней ожидания в одиночной камере смертников
страх ушел, и для меня насту пила новая, более интересная и полная
цвета жизнь с несокрушимой убежденностью в моей правоте, и в этой
второй жизни после того, как тюремная дверь распахнулась и выпустила
меня, все остальные двери открывались передо мной. Правда, появились
и кошмарные видения. Расстрел я воспринимала как яркую вспышку в
лицо, и стоило мне смежить веки, как, на грани сна и яви, молнией
вспыхивал ослепительный свет, грохот и ужас подбрасывали на кровати.
Сердце долго сжимал незримый кулак. Я, приняв душ, решила сделать
укладку в заводской парикмахерской; мне тут же уступили очередь,
потому что весть о моем полете облетела весь завод.
***
Солнце садилось, в парке уже играл духовой оркестр,
и дома встретил меня озабоченный муж. Ему сообщил директор, чтобы
общими силами отговорить, но Петя знал — я приняла решение. Свекровь,
охая и причитая, вывела детей, умытых и наряженных. Дети - единственное,
что могло меня остановить. Я расцеловала их и попросила свекровь
увести их к себе. Дети были возбуждены, Петя подавлен, одна я была
спокойна и объявила - перед полетом мне, как каждому летчику, нужен
отдых.
Я устроилась в старом кресле перед окном с видом
на церковную площадь - рядом примостился Петя - погрузилась в любимое
занятие - чтение. На плече была Петина рука, на коленях книга Алексея
Толстого, и я вместе с господином Невзоровым тряслась на махнов-ских
тачанках по таврическим степям, пила чай в тихой гостиной с графинюшками,
бродила по стылому и пустому Петербургу.
Читая Толстого, начинаешь мечтать о событиях,
и я, вернувшись в явь, с радостью ощутила: завтра ожидает неизведанное
- полет. Мы с Петей стояли у темного окна, за стеклом тихая прицерковная
площадь. Я положила голову ему на грудь. Так всегда было в беспокойное
для нас время. Следователь читал Пете подметные письма, уличая меня
в измене. Убеждал развестись, пока не поздно, угрожал, доказывал,
что я обязательно «сяду», говорил, чтобы он подумал о детях, иначе
сам тоже сядет. Петя не верил, отвечал «нет», и по ночам, обнявшись,
мы стояли у нашего окна.
Я набралась смелости и заговорила: «Петя, если
что-либо случится со мной, настаиваю: не обращай внимания на устои
осуждающие и бабские сплетни и, ради памяти обо мне, никаких трауров,
тут же женись. Не перебивай, слушай -детей возьмут наши матери,
а я перед тобой хочу повиниться, я солгала. - Петя напрягся. - Тебе
двадцать восемь лет, а мне тридцать четыре. Так вот, после развода
с Аркадием я потеряла паспорт и изменила год рождения на три года,
в двадцать девятом это было легко сделать. Так что я старше тебя
не на шесть, а на девять лет. Хочу извиниться за обман, уж очень
любила.
Петя гладил меня по плечу и тихо смеялся.
- Я знал это давно, Валечка.
- Почему молчал?
- Ты молчишь, и я молчу, так прожили шесть лет и детей завели. А
теперь тебе надо поспать.
Я легла. Он прилег рядом, зная, что на графини яви и сна в моей
голове вспыхнет ужас, и он уловит и упредит это мгновение, разбудит,
я открою глаза и потом усну спокойно.
Ночью разбудил стук, и из-за двери тихо сказали:
«За Валентиной Федоровной начальник авиаотряда прислал «фордик».
Я взяла чемоданчик, мы вышли на площадь, пустую, темную и прохладную.
Попрощалась с Петей, и «фордик» покатил по ночному городу.
Шофер рассказал, что летчик, хоть и маленького
роста, но очень опытный и орденоносец. А я ответила, что вовсе не
боюсь, но очень страшусь опозориться, если стошнит в самолете, поэтому
со вчерашнего дня ничего не ела. Шофер кивнул, и мы замолчали. От
возбуждения, как я сейчас понимаю, «предполетной лихорадки» обострились
слух и зрение, и окружающий мир - улица, деревья, дома - в свете
фар стал для меня таинственным и более емким - каким раньше я его
не видела, и я с любопытством разглядывала их. Наконец тряская булыжная
мостовая с последним обрывком сияющих в свете фар трамвайных рельсов
юркнула под машину, и мы мягко покатили по гудрону Севастопольского
шоссе под редкими фонарями, повернули направо в сплошную темень,
фары проломили ночь и заскользили светом по белой кладбищенской
стене, над ней в черни косогора белели надгробия. Они не пугали
меня. Потом под тополями мы объехали мерцающую гладь ставка, тихую
и спокойную, и в прохладном утреннем предрассвете въехали на аэродром.
 |
Цытович Валентина 1914 год.
В спектакле «Аскольдова могила» |
Пустое поле, домик, за ним кукуруза, в сумерках
три аэроплана - насчитала я. Вокруг темнели сады. Встретил, очень
любезно, сам начальник аэродрома, представился, вручил газету «Сталинский
сокол» с записью на поле: «Участнику полета Симферополь - Москва».
Познакомил с двумя пассажирами, тоже с газетами в руках. Один был
пожилой, по-видимому, отставной военный с орденом на кителе, человек
мужественный. Это меня успокоило. Второй, маленький человечек в
белых из рогожи брюках, в белых туфлях и соломенной шляпе, прижимал
к груди чемоданчик. У него тряслась побелевшая челюсть, и он нашептывал:
- Скорей бы, скорей.
А тут начальник объявил: вылет задерживается, потому
что у военных летчиков идут ночные полеты. Человечек, это было видно
в предрассвете, мелово побледнел. Не дай Бог мне так выглядеть,
и вспомнила: может стошнить.
Начальник развлекал нас, как мог, и спросил:
- Ездили ли вы на автобусе в Ялту?
- Ездила.
- И вас не укачивало на спуске в Алушту и на горе Кастель?
- Ничуть, - ответила я, - более того, муж на казенном мотоцикле
возил и на Аи-Петри.
- Ну, вы прирожденная летчица. Сядете как в трамвай - и поедете.
Я поняла, что шофер передал наш разговор, - ишь, какие заботливые
люди... На земле было еще сумеречно, но в голубом небе розовые облачка
уже купались в солнечном свете, и начальник сказал - лететь будет
роскошно.
- И не будет ям? - уточнила я.
- Нет, болтанки не будет.
В этот момент раздался страшный рев и грохот,
заходила земля под ногами, я схватила за руку начальника - над нами
пронесся аэроплан «чурбачок», там, за полем, над железнодорожной
насыпью, он повернулся и, чуть не задевая деревья, пронесся сюда
и обратно, и очень низко - я увидела голову летчика в очках - и
скрылся за кукурузным полем.
Краем глаза я отметила: белый человечек бочком,
как краб, заполз за домик и юркнул в кукурузу - теперь придется
лететь вдвоем, подумала я, и все из-за противного «чурбачка». А
«чурбачок» вознесся и засиял в солнечных лучах высоко в небе, сделал
мертвую петлю, покувыркался и тихо опустился над садом, потом прокатился
по аэродрому, быстренько подъехал к нам, неожиданно громоподобно
затарахтел, поднял облако пыли и развернулся на месте.
В наступившей тишине из коротышки вылез огромный
и веселый летчик. Снял шлем и, расхохотавшись, помахал рукой нам
и громогласно прокричал:
- Авиационный привет гражданам пассажирам! - Глядя на этого веселого
человека, я уверовала - ничего не случится. А мой мужественный коллега,
похоже, занервничал, чего уж никак от него не ожидала:
- Вы только взгляните, что у летчика висит за спиной. - Летчик снимал
аккуратный тючок. - Это парашют, вот что это, коллега, вы это понимаете?
- Скажите, - обратился он к начальнику — а нам с Валентиной Федоровной
парашюты вы дадут?
- Да зачем вам парашют, это же военный истребитель.
- Простите, - перебил мой коллега, - а какая разница, скажем, если
там, в небе, крыло отломится у военного или гражданского самолета?
Никак не ожидала увидеть старого мужественного военного таким растерянно-гневным.
- Нет уж, - вещал он, - настоятельно прошу, вернее, требую, выдайте
парашюты!
- Во всем мире гражданские самолеты перевозят пассажиров без парашютов.
- Значит, - возмутился коллега, - если у самолета отломится крыло,
летчик прыгнет с парашютом, а пассажиры? Что, запевай похоронную?
Тут взорвалась я:
- Вы хотите сказать, что советский летчик способен бросить пассажиров,
а сам выпрыгнуть с парашютом? Так вы думаете? Не-е-ет, уважаемый,
я бы не согласилась работать под вашим руководством.
На миг он опешил с открытым ртом, затем смущенно забормотал:
- Простите, но я не полечу.
- Пожалуйста, - вежливо успокаивал начальник, — если желаете, вам
будет заказан билет на поезд. Вас доставит легковая машина на вокзал:
по нашим правилам, если пассажир передумал, Аэрофлот выплачивает
неустойку.
Продолжение |
