Всё это произвело на меня удручающее впечатление. Это так было непохоже на нашу добрую старую спокойную Ялту. Оставалось только глубоко вздохнуть и зашагать прочь.

Вот и речка Дерекойка, перейдя которую буду уже у своего дома. Но я чувствую, что ноги отказываются идти в этом направлении. Я застыл на месте в полной нерешительности, не понимая такого своего состояния. Какая-то сила не разрешала двинуться мне дальше, и я покорился: чуть потоптавшись, повернулся кругом и пошёл в обратном направлении.

Теперь я шёл по другой стороне улицы вдоль магазинов, учреждений, жилых домов. В первом же доме, справа от меня, раньше находился магазин так называемых культтоваров, в котором я очень любил бывать, обследуя чуть ли не каждый день витрины, полки, прилавки с товарами. Если бы у меня были деньги, я купил бы полмагазина - так мне нравилось всё, что здесь продавалось. Когда я учился уже в восьмом классе, здесь стал работать учеником продавца один из моих одноклассников - Кязим Маву. Не могу сказать точно, что заставило его бросить школу - то ли материальные затруднения семьи, то ли отсутствие дальнейшего интереса к школе. Но ему необходимо было закончить хотя бы восемь классов, затем он собирался поступить в вечернюю школу. Он попросил меня помочь ему подготовиться по математике, и мы с ним просиживали многие часы за решением задач по алгебре и геометрии. Интереса к этим наукам у него совсем не было, поэтому успехи наши были весьма скромными. К занятиям я относился серьёзно, готовился к ним и, кажется, именно в это время впервые почувствовал тягу к преподаванию. Что касается Кязима, то наши пути вскоре разошлись навсегда. О нём я узнал спустя очень много лет - только в 1980-м году во время большой поездки по Узбекистану. В депортации, пройдя через многие муки и страдания, он обосновался в Самарканде, женился на девушке из нашего же класса, они построили дом, завели детей, вырастили их. Жизнь его завершилась трагически: в день свадьбы своей дочери он со своим будущим зятем разбился на мотоцикле. Двойное горе вместо большой радости.

Погружённый в воспоминания, я не заметил, как прошёл несколько десятков метров и очутился у углового красивого двухэтажного дома с высоким первым этажом. Эти ложные лепные колонны по сторонам дверей и очень широких окон я хорошо помнил. Здесь был магазин, торговавший то тканями, то галантерейными товарами, то обувью. Одно время в этом магазине работал и мой отец, специалист по тканям. Как раз в тот год завершилось строительство Днепрогэса, и это знаменательное событие рекламировалось в одной из витрин магазина. Потоки голубого шёлка, ниспадающие красивыми волнами, завершались белоснежными хлопьями ваты, изображавшими водяную пену. Над всем этим стоял отличный макет самой гидроэлектростанции. То ли отец участвовал в оформлении этой витрины, то ли это была его идея (точно я не знаю), но хорошо запомнил, что он очень гордился ею. Всякий раз, проходя мимо магазина, я на несколько секунд останавливался перед витриной и даже при удобном случае приводил своих друзей, чтобы и они могли полюбоваться ею и увидеть в миниатюре великую стройку социализма. Долго не решались разобрать эту витрину. Причина, видимо, была не только в хорошем её оформлении, но и в определённой опасности такого действия, граничащего с политическими мотивами. В конце концов она вся выцвела, потускнела, перестала притягивать к себе взоры проходящих мимо людей, пока наконец не решились её заменить. Отец очень переживал этот момент и сказал, что другой такой красивой витрины создать не удастся.

Другим ярким воспоминанием, связанным с этим магазином, была покупка обуви. Мне было уже лет шестнадцать или семнадцать, когда я выпросил у отца деньги на покупку очень модных в те годы туфель светло-серого и бежевого оттенков с тупыми носками. Но купить их было не так-то легко. Магазин этот был уже чисто обувным, и отец давно перестал там работать. Вся хитрость заключалась в том, чтобы узнать, будут ли завтра эти самые туфли в продаже, и если будут, то занять с вечера очередь, как можно раньше. Впрочем, данный алгоритм поведения людей не был, как всем известно, чисто ялтинским изобретением, а сопровождал нас повсеместно во все годы нашего социалистического бытия. Мой лучший друг Кемал тоже достал деньги у своей матери, и мы уже две ночи бесполезно отстояли в очереди - туфель к открытию магазина не оказалось. Третья ночь обещала удачу. Народу собралось очень много. Мы с Кемалом стояли в пяти-шести метрах от дверей магазина, прижатые к перилам, ограждавшим стёкла витрин. Люди стояли впритирку друг к другу и, если кто-нибудь на короткое время покидал очередь по малой нужде, стать на своё прежнее место удавалось с большим трудом, так как освободившееся место тут же исчезало под мощным напором стоящих сзади. С рассветом очередь стала плотной до невозможности, потому что пристроился второй, а кое-где и третий ряд, и нас прижало к перилам с такой силой, что трещали рёбра и дышать было совсем нечем. Время от времени откуда-то приносили "самые достоверные сведения" о том, что товар сегодня обязательно будет. Но сквозь занавешенные окна нельзя было разглядеть обстановку внутри магазина, и нам оставалось только терпеливо ждать его открытия. Когда в положенное время двери магазина открылись, людская масса бешеным потоком хлынула в магазин. Задача каждого состояла в том, чтобы занять место у прилавка поближе к месту продавца. Нам удалось закрепиться где-то у самого конца основного прилавка, в самом углу между прилавком и перпендикулярной к нему стенкой. Впереди нас было человек сорок или пятьдесят, которые оказались сильнее и шустрее нас, хотя в ночной очереди многих из них не было вовсе.

Через какое-то время объявили, что на продажу поступило 75 пар обуви, что давало нам неплохой шанс на успех, и мы обрадовались. Затем на душе стало тревожно: до нашей очереди могли закончиться нужные размеры. Обсудив этот вопрос, мы решили, что купим любой размер, лишь бы хватило...

Все эти юношеские переживания до мельчайших подробностей вспоминал я, стоя у здания магазина. Казалось, то было в другом мире. "Ну, брат, - сказал я сам себе, - если ты будешь у каждого дома стоять по полчаса, то за день не дойдёшь до конца Набережной". Но как порой бывает трудно оторваться от воспоминаний, оборвать эту ниточку, связывающую нас с прошлым!

Только спустя некоторое время я обрёл свободу, как тут же попал в другой плен. Между зданием магазина и следующим зданием было некоторое пространство в виде небольшого скверика с несколькими лотками и скамейками, расположенными в тени больших старых чинар, растущих вдоль тротуара. Как только вступил в этот скверик, тут же справа от себя заметил стоящие на деревянной подставке медицинские весы белого цвета, рядом, на такой же белой тумбочке, - прибор для измерения объёма лёгких - спирометр, стойку с откидным сиденьем для измерения роста сидя и стоя и прикреплённый длинной тонкой цепочкой к весам ручной силомер. От удивления я чуть не ахнул - так была знакома эта картина со школьных лет. Ещё большее изумление вызвал у меня хозяин всего этого медицинского комплекса: мне показалось, что это был тот же человек, который стоял при сём хозяйстве и до войны. На какое-то время я буквально застыл на месте, пытаясь удостовериться в реальности происходящего. Подумалось, не галлюцинация ли у меня. Наконец, я сообразил, что неприлично вот так стоять, уставившись на человека, и стал как бы прогуливаться поблизости, соединяя невидимыми нитями настоящее и прошлое. Чем больше я углублялся в прошлое, тем больше вспоминались всякие мелкие детали, связанные с этим местом вообще и с этими приборами в частности.

В те годы мне ежедневно приходилось проходить мимо скверика по дороге в школу и обратно, иногда по нескольку раз в день. Вот, мы с Володей Павловским после уроков возвращаемся домой. Володя - самый высокий по росту ученик нашей школы по прозвищу Мачта. У него соломенного цвета длинные прямые волосы, зачёсанные назад и слегка спадающие сбоку на лоб. Глаза голубые-голубые и какие-то мечтательно-обречённые. Носит почти всегда сатиновую чёрного цвета короткую курточку до пояса, ходит заметно сутулясь, будто стесняется своего роста. Носки его огромных ступней 46-го размера слегка развёрнуты внутрь. Володя прекрасно читает стихи, декламирует, любит петь, пользуясь своим скрипучим, но очень мощным ломаным басом. Однажды на уроке литературы ему пришлось читать отрывок из Маяковского, которого он очень любил. Помню, когда дошёл до слов: "К любым чертям с матерями катись любая бумажка", мне показалось, что от его громоподобного голоса закачалась лампочка, висевшая прямо над столом нашей учительницы Елены Фёдоровны Дереза. А может быть, и не показалось. В его вокальном цикле особенно выделялась известная песенка из популярного кинофильма "Юность Максима": "Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблён?" и жалостливые полублатные песенки о загубленной жизни. Отца у Володи не было, жил он с матерью в довольно стеснённых материальных условиях. Нещадно курил, всякими способами доставая курево, хотя курение в школьной среде было в наше время явлением не очень распространённым - из двенадцати юношей нашего класса курили только трое. Своим близким другом я бы Володю не назвал, но испытывал к нему определённые симпатии, видимо, из-за его покладистого характера, отсутствия всякой заносчивости, оригинального склада мышления и ненавязчивости.

Вот с этим-то Володей, возвращаясь после школы домой или просто прогуливаясь вечерами по Набережной, мы проходили по скверику нарочито медленно, чтобы нас заметил хозяин медицинского измерительного комплекса. У Володи с ним особые отношения - Володя создаёт ему своеобразную рекламу для привлечения клиентов среди праздношатающейся публики. Заметив нас, хозяин подмигивает и приглашает подойти поближе. "Ну, что? Хотите дыхнуть?" - спрашивает с сильным южно-еврейским акцентом и жалуется: "Ви знаете, сегодня что-то желающих совсем мало". Нам хочется пожать силомер и дыхнуть в трубочку спирометра. С нас, конечно, он денег не берёт. Мы вначале стараемся создать некую атмосферу небольшого ажиотажа вокруг спирометра, будто соревнуемся, пытаясь обратить внимание проходящих мимо людей или отдыхающих на скамеечках в тени деревьев. Коронный номер приберегается к тому моменту, когда вокруг образуется хотя бы небольшая группа любопытствующих. Обычно Володя подходил к спирометру после того, как я при очень большом напряжении надувал 3800-4000 кубических сантиметров, соответствующих объёму своих лёгких. Перед тем, как начать дуть в трубочку, Володя несколько раз глубоко вдыхал воздух и основательно выдыхал, как бы очищая свои лёгкие. Затем, аккуратно и не спеша вставив кончик трубки в рот, начинал дуть так медленно, будто испытывал терпение окружающих. Вот внутренний бачок прибора начинает медленно подниматься, на шкале уже 4000, 5000, 6000... Все перестали болтать и уставились на стрелку указателя кубических сантиметров. А Володя продолжает дуть. Уже прошли 6500, приближаемся к 7000. Внутренний цилиндр уже почти весь выскочил из нижнего внешнего и начинает покачиваться, вот-вот вывалится из него. Прошли отметку 7000. Последняя точка на шкале - 7200. Достигли и её, и тут водичка, булькая, начинает выливаться через края нижнего цилиндра. Володя пожимает плечами, перестает дуть и виновато улыбается. После этого все, кто видел это чудо, выражают желание попробовать свои силы, а довольный хозяин прибора подмигивает нам и, долив воду в бачок, объявляет, что не возьмёт плату с того, кто повторит этот результат. А тем временем, заметив небольшую очередь и боясь пропустить что-нибудь интересное, подходят всё новые курортники...

Описываемая картинка, как живая, очень отчётливо проходила перед глазами, затем всё затуманилось, как наплыв в кинокадрах, и постепенно исчезло. В поле зрения появился опять одинокий человек со своим нехитрым измерительным хозяйством. Я постарался как можно внимательнее всмотреться в него, напрягая всю память, чтобы вспомнить какие-то характерные черты того довоенных времён человека, но уверенности во мне не прибавилось. Тогда я решился подойти и прямо спросить его самого, не работал ли он здесь лет 20 тому назад на этом же самом месте. Услышав шаги сбоку, он медленно повернул голову ко мне и произнёс:

- А ви, молодой человек, не хотите попробовать свои силы?

Как только послышалось это "ви" и довольно резкое грассирование на "р" в сочетании с очень характерными интонациями, у меня моментально исчезли всякие сомнения и, подойдя к нему, я достаточно уверенно ответил:

- Здравствуйте, мне кажется, что мы очень давно знакомы с вами.
- Ви меня извините, но я вас никогда раньше не видел. Я хорошо запоминаю лица людей.

И, чуть переждав, добавил:

- Ви хотите взвеситься или попробовать силомер? А может, хотите определить объём легких - так это мы тут же проверим.
- Да нет, всё это меня не очень интересует сейчас. Рассейте мои сомнения: вы работали на этом же месте до войны с этими же приборами? Мне кажется, что я вас знаю с тех пор.
- Да, я таки работал здесь до войны, но вас я совсем не знаю, ви извините.
- Это вы меня извините, что задаю вам такой вопрос. Я ведь тогда был ещё совсем мальчишкой, каких к вам подходили сотни, конечно же, вы не могли меня запомнить.
- Но ви ведь не местный житель, ви отдыхающий, приезжий. Я это вижу даже с закрытыми глазами. Откуда ви могли меня знать?
- Вы угадали, сейчас я действительно отдыхающий, но до войны я жил в Ялте. Я вас запомнил, потому что мы иногда у вас бесплатно пользовались спирометром. Мой товарищ выдувал до последнего деления, и все очень удивлялись... Вы сами иногда нас подзывали, чтобы подзадорить публику.

Тут он впервые изобразил на своём лице что-то подобное улыбке, так же, как и раньше, подмигнул и перебил мой рассказ:

- Постойте, постойте, молодой человек, я, кажется, таки вспомнил его: такой високий, очень худой блондинчик в чёрной куртке?

Я был до крайности изумлён тем, как его память могла сохранить такие подробности.

- Неужели вы помните его?

- Если ви слышите то, что я вам говорю, значит я таки помню. А как бы я это говорил, если бы не вспомнил? Чтобы ви знали - люди с таким объёмом легких встречаются не так уж часто. Я вам скажу прямо - передо мной прошли тысячи людей, а таких людей я встречал всего несколько человек.

Я его не перебивал, давая возможность ещё что-то вспомнить и вслушиваясь в его речь с такими характерными для южных евреев интонациями и оборотами. Он на несколько секунд умолк и, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы, продолжал:

- А вас, ви извините, молодой человек, я совсем не помню. Ви же понимаете, сколько лет прошло... А где этот ваш товарищ сейчас?

- От него нет никаких сведений со времени окончания школы, т.е. с 1939 года. Я знаю, что он сразу же попал в армию, ему было тогда 18 или 19 лет. Он ещё не отслужил свой срок, когда началась война. После войны я почти всех оставшихся в живых ребят нашёл, вернее, узнал, кто где находится. А вот о Володе никто ничего не знает. Жалко, очень жалко, если он погиб.

Тут старик посмотрел на меня с сочувствием и вдруг предложил:

- Да ви садитесь, пожалуйста. Зачем разговаривать стоя, когда можно сидя?

Нетрудно было заметить, что кроме одного узкого креслица, на котором он сам сидел, другого места для сидения рядом не было, если не считать скамеек под деревьями, которые находились на некотором расстоянии от нас. Я подумал, что он приглашает меня там посидеть. Но он подмигнул и мигом привёл в приподнятое положение сидение на стойке для измерения роста и, пригладив дощечку рукой, сказал:

- Вот сюда. А я уже посижу в своём кресле, если ви не возражаете.

В продолжение нескольких десятков минут каждый из нас поочерёдно рассказывал что-то о себе, о минувших событиях, делился впечатлениями о современной Ялте. Из его рассказа я узнал, что он совершенно одинокий человек, каковым был и до войны. Ни родственников, ни близких друзей у него не было. Ему удалось в самом начале войны с первой же волной уехать из Крыма и, изрядно натерпевшись, всё же остаться в живых. Вернувшись в Крым почти сразу же после его освобождения, он без всякого труда вселился в свою же комнату в коммунальной квартире, проработал несколько лет в одном из санаториев сторожем, а затем, восстановив своё медицинское хозяйство, занялся прежней работой на прежнем месте. Я постарался узнать у него о судьбе родителей некоторых своих товарищей из еврейских семей, но он никого из них, как выяснилось, не знал. Обычно связи в еврейских общинах небольших городов бывают достаточно тесными, но оказалось, что он как бы составлял исключение и из этого правила. Я ему назвал около десяти фамилий родителей своих одноклассников, но ни о ком из них он ничего не слышал. Мне было известно, что Ада Николаевская со своей мамой, прекрасным человеком, очень известным врачом-рентгенологом, оставалась в Крыму. Родители Иськи (Исаака) Супоницкого (отец был одним из весьма уважаемых настройщиков фортепиано) также не смогли выехать. Родители лучшего ученика нашего класса Марка Комиссарова тоже оставались в Крыму. Много позже я узнал, что почти никому из родителей моих одноклассников не удалось избежать печальной участи еврейских семей.

Следующая страница