Прикреплённый к нашей группе экскурсовод, мужчина лет пятидесяти, представившийся как бывший полковник, служивший на Китайской границе, рассказывая о тех или иных событиях, время от времени спрашивал, нет ли у нас вопросов. Его недостаточная компетентность проявилась, когда кто-то задал вопрос об одном из эпизодов из "Севастопольских рассказов" Л. Толстого. Другой раз на вопрос о том, подтверждается ли версия об участии Верещагина в создании "Панорамы обороны Севастополя", экскурсовод ответил, что все расходы шли только из государственной казны. Бедняга, видимо, не знал, кем был Верещагин. Зато он проявил блестящую осведомленность, когда его кто-то спросил о судьбе крымских татар, ранее населявших Крым. Без тени сомнения он ответил, что крымские татары во время войны сотрудничали с немцами, и их как предателей родины ещё до окончания войны выдворили из Крыма. Всем местным известно, что во время обороны Севастополя крымские татары тайными тропами провели немцев на позиции защитников города. Они предавали также крымских партизан, о чём написано в книгах Козлова, одного из руководителей партизанского движения в Крыму. Никто из присутствующих, кроме трёх человек, и понятия не имели, что среди них как раз присутствует один из представителей этого "народа-предателя". Яков Семёнович и профессор Иорданский даже не обернулись в мою сторону, понимая деликатность ситуации, а Валя, можно сказать, чужой для меня человек, почти ещё ребёнок, незаметно для окружающих крепко сжала мои совершенно мокрые от пота пальцы, выражая таким образом своё сочувствие. Мог ли я что-либо ответить этому полуграмотному экскурсоводу-коммунисту-полковнику, находясь на нелегальном положении на этой "исконно русской твердыне"?

Мне всегда нравился Севастополь, город какой-то удивительно светлый и яркий. Может быть, это было следствием того, что все посещения приходились на летнее, солнечное время года, когда даже серые здания светлеют, а от моря и неба распространяется какое-то своеобразное сияние, которое скорее ощущается, чем видится глазом. Как и в прежние годы, Севастополь был чист и ухожен, а обилие молодых парней в матросской форме придавало улицам города особый колорит. День выдался жарким и душным, время давно перевалило за полдень, и народ изрядно устал, хотя от объекта к объекту нас возили на автобусе. Вот и сейчас привезли нас к какому-то месту, и наша массовичка сообщила, что мы сейчас отправимся в одну из бухт, где стоят боевые корабли, в том числе подводные лодки, несущие боевое дежурство. Для посещения бухты надо получить разрешение в комендатуре, куда она сейчас отправится с нашими паспортами, а мы тем временем можем перекусить и немного отдохнуть. Она предупредила нас, что никаких фотоаппаратов с собой брать нельзя, иначе нарвёмся на крупные неприятности. Прошло минут двадцать или тридцать, в течение которых большинство расположилось на своих местах в автобусе, чтобы дать отдых уставшим ногам, кое-кто из старшего поколения даже успел вздремнуть, пользуясь чуть заметным сквознячком, продувавшим сидящих через открытые окна и двери, а остальные делились друг с другом своими впечатлениями, рассматривали купленные памятные открытки, рапанчики и всякие другие сувениры, без которых не обходится ни одна экскурсия. Наше тихое блаженство нарушил резкий, хорошо натренированный голос нашей массовички, которая вернулась из комендатуры с нашими паспортами:

- Кто здесь Аппазов?
- Я, - последовал мой короткий ответ, и я понял, что предчувствия меня не обманули. Почти все повернули головы в мою сторону.
- Вы останетесь здесь. Все остальные выходят, вас ждёт экскурсовод, возвращаться всей группой сюда же.
Два или три человека почти одновременно спросили:
- А в чём дело? - имея в виду моё отстранение от продолжения экскурсии.
- Товарищи, у нас нет времени с вами объясняться на эту тему. Если коротко, товарищ - крымский татарин.
- Ну и что? - кто-то продолжил вопрос.
- А то, что им нельзя находиться не только в Севастополе, но и в Крыму, - ответила она, показывая всем своим видом и интонацией в голосе, что ей дано знать гораздо больше, чем всем остальным, и уже совсем другим тоном продолжила, - выходим, выходим, дорогие товарищи, дискуссия окончена, время не ждёт. Ещё раз предупреждаю: все фотоаппараты оставьте здесь, в автобусе.

Каждый счёл своим долгом на выходе ещё раз взглянуть на меня, будто перед ним находилось экзотическое существо. Вступать в какие-то объяснения было бесполезно, да и кому и что можно было доказать. Будучи тугодумом по своей природе, я ни о чём не успел и подумать, как увидел, что Валя встала последней, подошла к входной двери, у которой стояла наша массовичка, и сказала ей:

- Я не пойду с вами, останусь здесь.
- Да вы что, девушка, - удивилась та, - ведь вы никогда больше этого не увидите! Пойдёмте, пойдёмте, я вас не могу ждать.
- Извините, я себя плохо чувствую, - сказала Валя и направилась на своё место рядом со мной.
- Ну, как знаете, - покачиваясь всем корпусом и недвусмысленно ухмыляясь, произнесла массовичка, - дело ваше, - и спрыгнула со ступеньки автобуса.

Откровенно говоря, я не ожидал от Вали такого поступка. Когда она опять села рядом со мной, я упрекнул её, чтобы хоть как-то отреагировать на её поведение:

- Почему вы не пошли вместе со всеми, Валя, ведь это должно быть очень интересно и красиво посмотреть на целую эскадру военных кораблей.

Вместо ответа Валя подняла на меня свои большие тёмно-серые глаза с длинными загнутыми ресницами, затем опустила их и заплакала, почти навзрыд, уткнувшись носиком в моё плечо. Я очень неумело попытался её успокоить, говоря какие-то глупые слова. Ясно было, что она не пошла вместе со всеми, чтобы поддержать меня, но сама не выдержала, и теперь мы как бы поменялись местами. Когда она чуть успокоилась, стала извиняться передо мной и объясняться:

- Понимаете, Рефат Фазылович, - говорила она, всё ещё всхлипывая, - как же они могли так поступить с вами?... Мне стало очень обидно за вас.... Вы же такой добрый, мягкий человек... Вы же не виноваты в том, что случилось...

Она говорила урывками, но мысли и чувства были понятны. Я слушал её и молчал.

- Вы не сердитесь на меня, Рефат Фазылович? Может быть, я плохо поступила? Я не могла... понимаете... просто не могла пойти с этой женщиной... которая обидела вас.

Я не перебивал её, видя, что она собирается ещё что-то сказать.

- Рефат Фазылович, вы, пожалуйста, извините меня, если я скажу глупость. Может быть, татары в Крыму и сделали что-то плохое, но я почти уверена, чувствую сердцем, что люди, у которых такие нежные, прекрасные песни, не могут быть злодеями. - И чуть переждав, попросила: - Расскажите мне, Рефат Фазылович, если вам нетрудно, что же было на самом деле. Я так мало знаю о вас. А о крымских татарах я вообще ничего не знала, пока не встретила вас.

Эта искренность, идущая из глубины души, просто покорила меня. До сих пор такого сочувствия, во всяком случае, выраженного на столь эмоциональном уровне, я не встречал даже от очень близких друзей и товарищей, которых было немало. В этот момент я был сильно раздосадован на самого себя и не был расположен к длинным разговорам.

Почему я не смог подавить в себе желание побывать в Севастополе, разве это было так необходимо? Неужели я забыл эту унизительную процедуру в Симферополе и сделанном предупреждении о моём временном нахождении по месту расположения санатория без права перемещения? Зачем надо нарываться на эту неприятность? А, может быть, это не так уж плохо: хоть несколько десятков человек узнали чуть больше о своей стране, "где так вольно дышит человек". Вероятно, уже завтра придётся покинуть санаторий, может быть, даже под конвоем.

- Хорошо, Валя, - сказал я, - расскажу вам, пока есть возможность, только соображу, с чего начать, потому что история эта длинная.

Начал с описания мая 1944 года и его последствий как для моей семьи, так и для всего народа. Рассказал о довоенном времени и о положении в Крыму во время войны. Валя внимательно слушала и почти не задавала вопросов. Коснулся истории завоевания Крыма и разрушения государственности и культуры крымских татар. Закончил своё повествование рассказом о незабываемой встрече с симферопольской милицией.

- Так что, Валя, - заключил я, - не удивляйтесь, если завтра предложат мне немедленно покинуть пределы Крыма. А я ещё раза два хотел побывать в Ялте, да и с вами, скажу откровенно, жалко так рано расставаться.

Валя была подавлена услышанным, и мы некоторое время сидели молча, каждый погруженный в свои мысли. Наконец она первая заговорила:

- Рефат Фазылович, ведь это очень страшно - то, что вы рассказали. Неужели у нас такое возможно? Если бы я сама не видела, не слышала, ни за что бы не поверила. Что же вы собираетесь делать? Могу ли я вам чем-то помочь?

- Чем тут можно помочь? Да ничем. Человек против государства - пылинка. Скажу откровенно, Валя, - я, как и многие другие, по наивности думал, что это - злодейство, задуманное и совершённое Сталиным. Но вы видите, уже пятый год, как его нет, а меня в Крым не то, чтобы жить, даже приехать отдохнуть не пускают. А что говорить об остальных, находящихся на положении навечно сосланных! Если народ в течение жизни одного - двух поколений не сможет вернуться в Крым, он обречён на исчезновение с лица земли; в силу малочисленности и разбросанности растворится в огромной массе других народов, не имея ни школ, ни литературы, ни культурных учреждений. Исполнится мечта Екатерины II о Крыме без крымских татар. Государства и народы постоянно воевали друг с другом, захватывали чужие земли, покоряли вражеские племена, но чтобы при этом преследовалась цель уничтожения целого народа - я такого не слышал. Конечно, историю я знаю плохо, не могу ручаться, что таких вещей никогда и нигде не было, но всё же, чтобы это происходило в наш цивилизованный век - трудно поверить. Это чудовищно.

Я возбудился и мог продолжать этот разговор сколько угодно, но в это время группа вернулась после осмотра боевых кораблей, люди расселись по своим местам, и мы тронулись в обратный путь. Сначала Валя следовала моим рекомендациям, чтобы не укачаться, а затем под влиянием усталости и обилия впечатлений задремала, а я получил возможность просуммировать события дня и составить какой-то план своего поведения на всякие возможные случаи.

Я решил завтра утром пораньше опять поехать в Ялту, может быть, в последний раз. В Ялте меня не найдут, а если даже за мной придут в санаторий, то в лучшем случае, оставят повестку, и дело отложится ещё на один день. О более серьёзных санкциях я не думал, это вряд ли было возможно.

Нельзя было не заметить по взглядам и по другим еле заметным признакам, что отношение участников нашей группы ко мне стало каким-то настороженным, какое часто бывает, когда в компании появляется новый, незнакомый человек. Неодобрительные взгляды чувствовала на себе и Валя. Может быть, жалели её, считая, что она попала под дурное влияние.

Наша традиционная вечерняя прогулка была короче обычной, так как перед ужином мы даже не успели немного отдохнуть. Яков Семёнович ни единым словом не напомнил о неприятном для меня событии и не пытался затронуть этот больной вопрос, хотя, я уверен, он был для него совсем не новым. Возможно, эту тему он считал слишком серьёзной, чтобы обсуждать её в присутствии нашей молодой спутницы. На этот раз предметом нашего разговора были крымские дороги. Оказалось, что Яков Семёнович знает историю строительства наиболее важных дорог в Крыму - как шоссейных, так и железных. Он был осведомлён о проектах дорог, могущих соединить предгорную часть полуострова с Южным берегом по кратчайшему пути с туннелем, мостами и виадуками, проходящими через живописнейшие районы горного Крыма. Рассказал о красотах Большого Крымского каньона, в который спускался в более молодые годы, и о проекте строительства вблизи него туристической базы. Он знал также о проектах строительства канатной дороги на Ай-Петри и выпрямленной шоссейной дороги на Севастополь. Я не знал, будет ли это благом или обернётся для Крыма очередным бедствием. Любое дело, касающееся Крыма, мною воспринималось только через призму его полезности в решении главного вопроса: возвращения народа на свою родину, восстановления его прав и сбережения природы Крыма, защиты ее от чрезмерной экспансии со стороны современной технической революции. Даже мне, полному профану в области геоморфологии, было хорошо видно, как идёт разрушение берегового ландшафта, а что делается с реликтовыми лесами в горных районах, с хрупкими водными артериями, пещерами, высокогорными пастбищами на Яйле, я и понятия не имел. Принцип наиболее агрессивной части общества - как можно больше взять и ничего взамен не отдавать, - наверное, и там делал свое чёрное дело. Бедный мой Крым!..

На прощание я опять отпросился у своих друзей на завтрашний день.

Опять Ялта. Уже освоенным маршрутом я добрался до Ялты, опять прошёл через всю Набережную и, перейдя мостик у речки, направился к своему дому. Угловую часть первого этажа дома занимал, как и раньше, продовольственный магазин, но он расширился, в нём появились новые отделы, а в самом дальнем конце - даже небольшое кафе. Над входной дверью в магазин - балкон, сюда выходила комната, в которой жил рыжеусый армянин, дядя Мисак с женой Дашей, очень простой русской женщиной, и дочкой по имени Аршалуйс. Дядя Мисак разговаривал очень смешно: дочку и жену называл на "вы" (точнее, ви), а всю остальную часть речи строил на "ты", причём в мужском роде. Например, он говорит дочери: "Аршалуйс, куда ви ходиль, где ви биль?" У жены спрашивает: "Даша, куда ви положиль мой палька? Он здесь лежаль учира". Изредка на жене пробовал прочность то половой тряпки, то веника. Эти эксперименты тётя Даша переносила терпеливо и бесшумно. Стена его комнаты граничила с нашей, другая - с маленькой комнатой Иды Марковны Шиндельман - несимпатичной, свирепой старой девы, работавшей медсестрой в санатории. Ещё две комнаты в этой большой коммунальной квартире занимала армянская семья сапожника Осипа с двумя смешными дочками - Агнессой и Маргушей. И, наконец, ещё в одной комнате проживала русская пожилая чета Головиных, у которых была довольно приличная, по тем временам, библиотека. Пользуясь их хорошим отношением ко мне, я перечитал довольно много книг приключенческого жанра, среди которых самое большое впечатление на меня производили книги Луи Буссенара.

На шестнадцать жителей этой квартиры была одна общая кухня с одной общей мойкой, один туалет и одна ванная комната. Но как-то уживались, серьёзных скандалов я не запомнил, что с позиций сегодняшнего дня кажется даже чем-то ненормальным. Оба окна нашей комнаты выходили на запад, но солнечные лучи к нам почти не проникали, потому что как раз с этой стороны доступ этим лучам перегораживало четырёхэтажное здание "Дома Советов", как его называли из-за того, что там размещались все учреждения Горсовета. Позже это здание было отдано под гостиницу, кажется, под названием "Крым". Только когда солнце находилось высоко на юго-западе, к нам заглядывали косые лучики, на короткое время рассеивающие полумрак.

Вот я стою чуть поодаль, стараясь заглянуть в наши окна, но кроме отблеска стёкол ничего не вижу. Меня не покидает ощущение, будто здесь чего-то не хватает. Наконец я понял: нет торгового лотка под окнами. На нём торговали овощами, фруктами, бахчевыми. Я хорошо был знаком с продавцом, и мы иногда с ним баловались: я спускал через окно на верёвочке к нему авоську с привязанным рублём, а он вкладывал в неё арбуз соответствующего веса, и я подтягивал арбуз к себе. Мы с Мидатом небольшие арбузы разрезали пополам и ели ложками - отходов меньше, и руки остаются чистыми.

Прежде чем подняться в свою квартиру, войдя в парадную дверь, находившуюся почти под нашим окнами, мне захотелось заглянуть во двор, откуда тоже можно было подняться на второй этаж по общему балкону, устроенному по всему внутреннему периметру здания, попасть в квартиру с другого входа. Двор для ребят, особенно если он внутренний, это почти второй дом, а может быть, даже больше.

Здесь мы играли в футбол, в челика, в расшибалку, в отмерного (своеобразная чехарда), катались на велосипеде, устраивали всякие мальчишеские забавы. Железные решётчатые ворота под арочным проёмом были прикрыты, но не закрыты, и я с некоторым душевным трепетом вошёл через них во двор.

В первый момент я даже опешил. "Где же двор?" - подумал я, - так поразила меня представшая передо мной картина. Правая часть двора была сплошь завалена деревянными бочками разного размера, где в два, а где и в три этажа. От них шёл довольно сильный аромат, в котором улавливались запахи вина, пива, рыбы и, пожалуй, протухших огурцов. В этом загромождении удалось глазами в дальнем правом углу двора отыскать еле заметный проход к лестнице, ведущей на балкон.

Прямо перед воротами у противоположной стены стояли две старые грязные грузовые машины, по всей видимости, отслужившие свой век. Левая сторона двора была чуть свободней: там были сложены пустые ящики, частично расколоченные, и две или три довольно высокие стопки старых дисков с резиной от грузовых машин. Ещё я заметил окрашенную в ярко-голубой цвет водяную колонку, которой раньше не было. К стене дома, слева от ворот, были прислонены какие-то металлические конструкции, состоящие из сеток, решёток, полок, стеллажей. Рядом со входом на лестничную клетку, в левом дальнем углу двора я увидел небольшие металлические ёмкости цилиндрической формы, тоже окрашенные в ярко-голубой цвет, предназначенные для мусора и домашних отходов, и тут же на площадке недалеко от них валялись банки из-под консервов, пустые бутылки, какое-то тряпьё и множество бумажной макулатуры. "Боже мой, - подумал я, - во что же превратили наш двор! Как же тут живут люди?" Постояв несколько минут в крайнем недоумении и нерешительности, я не отважился перейти через двор и подняться на второй этаж, а очень расстроенный, повернул обратно и вышел со двора. Пройдя вдоль стены дома шагов двадцать влево, очутился опять у входной парадной двери, вошёл в неё и увидел перед собой сотни раз пересчитанные 12 ступенек, за которыми следовал поворот налево, ещё 12 ступенек, опять поворот налево и последние 7 ступенек. Здесь я тренировал свой шаг и прыжок, постепенно увеличивая число ступенек, которые могу преодолеть одним махом вверх и вниз. Спотыкался, разбивал коленки и локти и снова принимался за упражнения. Сейчас я поднимался очень медленно, будто здороваясь с каждой ступенькой и спрашивая: "Как вы себя чувствуете? Кто теперь по вам ходит или прыгает?" Я осознанно оттягивал момент встречи со своей квартирой, сам не понимая почему. То же самое происходило в прошлый раз, когда я не дошёл даже до дома. Только потом я понял, чего я боялся: я боялся увидеть ту же обстановку, ту же мебель, те же нехитрые предметы домашнего хозяйства, которые меня окружали и которые являлись как бы частью меня самого, всей нашей семьи. Но дальше оттягивать было некуда. Вот и лестничная площадка, справа - дверь в нашу квартиру, слева - к Мартиросовым, а прямо - на наш общий внутренний балкон. В прежнее время этим ближним входом мы пользовались очень редко, чаще всего дверь была заперта, и мы проходили к себе через балкон. И сейчас первым движением было пройти так же, когда вдруг вспомнил, что тогда придётся увидеть этот жалкий двор, но уже сверху. Поэтому я робко постучал в правую дверь, подождал чуть и, открыв её, вошёл в тёмный коридорчик, оставив дверь приоткрытой, чтобы ненароком не споткнуться обо что-нибудь. Слева вдоль стены я увидел топчан с какими-то узлами, прикрытыми металлическим корытом для стирки. Справа - дверь в нашу комнату. Постучался и прислушался, чтобы угадать, идёт ли кто-нибудь. Дверь вдруг довольно резко открылась, чуть не сбив меня с ног, и в её проёме появилась фигура довольно высокой пожилой женщины с распущенными полуседыми волосами. Увидев незнакомого человека, она буквально крикнула мне в лицо:

- Что вам здесь надо?

Так обычно кричат женщины, вошедшие в раж, когда ссорятся друг с другом. Не ожидавший такого резкого тона, я чуть растерялся и не знал, с чего начать:

- Извините меня, пожалуйста, я только хотел спросить вас, вернее попросить... - но она не дала мне договорить:
- Вам здесь нечего делать, - с ещё большим ожесточением произнесла хозяйка комнаты.
- Но я вас очень прошу, послушайте, пожалуйста, что я хочу вам сказать, - говорил я, боясь, что она захлопнет дверь перед моим носом, - много лет тому назад я жил в этой комнате, и хотелось бы просить вас разрешить хоть одним глазом... - но она опять не дала договорить, грубо перебив:

- Жили - хорошо, а если бы не жили, было бы ещё лучше.

Тем временем я пытался разглядеть внутренность комнаты. Сразу бросилась в глаза странная картина: комната была разделена висящими белыми простынями на три или четыре части, причём они не производили впечатление высушиваемых после стирки, а скорее напоминали ширмы, так как висели не сложенные вдвое, а во всю длину. Справа от двери я успел заметить не прикрытую ничем печку-буржуйку, которой мы изредка пользовались, чтобы обогреть комнату в самые холодные дни. Это была точно та самая буржуйка. Из-за белых перегородок ничего другого я заметить не сумел. Из комнаты шёл запах то ли заплесневевшего сыра, то ли заплесневевшей колбасы. Я не очень понял смысл сказанных женщиной слов, да и не вникал в него, и попытался ещё раз по инерции повторить свою просьбу, хотя желание войти в эту комнату, кажется, у меня уже пропало:

Следующая страница