Всю свою жизнь я работал и
служил на совесть, старался едва ли не на все 100%, а за свой самоотверженный
труд получал вознаграждение максимум в 8–10% заслуженного. Остальными
же 90% пользовались гиены и шакалы, что стаями всегда крутились
вокруг меня и наживались на моей работе на износ. Сколько же их,
этих халявщиков, дармоедов, прихлебателей и нахлебников было?!..
И военные начальники и милиционеры, и судьи с прокурорами и прочая
разномордная шушера-аферисты. Не хочется опускаться до их канализационного
уровня, но как тут не воскликнуть: «До чего ж подло ты, племя человеческое?!
Безгранична, вечна и неисчерпаема подлость твоя, о, человек!».
Что же до пива, то я был к нему равнодушен, пока
не поступил работать грузчиком на Симферопольский пивобезалкогольный
завод, располагавшийся на ул. Воровского у навесов Петровских скал,
в том самом месте, где Собачья балка выходит в долину реки Салгир.
В грузчики принимали мужчин с 18-летнего возраста и меня, которому
лишь недавно исполнилось семнадцать, взяли в порядке исключения,
благодаря моему высокому – 185 см – росту и развитому телосложению.
Я и пошел на эту работу, чтобы «накачать» силу, да и звучало это
грубо и мужественно – «грузчик на пивзаводе». Приятно было другой
раз на вопрос девушки при очередном знакомстве или же мамаши какого-нибудь
моего бывшего одноклассника о роде моих занятий ошарашить их ответом:
«Вкалываю грузчиком на пивзаводе», подразумевая при этом, «.., а
не каким-нибудь там наладчиком швейных машинок». При отсутствии
в Симферополе порта (аэропорт не в счет) это звучало почти как «грузчик
в порту». Хоть какая-то романтика…
Работа, кстати сказать, была очень тяжелая и платили
немного. В основном приходилось загружать бортовые кузова и большегрузные
прицепы – рефрижераторы металлическими ящиками по двадцать бутылок
с пивом или газированной водой в каждом, или выгружать (загружать)
60-килограммовые мешки с солодом. Все это было очень тяжело, но
меня, как самого молодого, бригадир грузчиков часто посылал и на
более неприятные работы, например, загружать подборной («совковой»
– очень удачное название!) лопатой битое стекло в самосвал. На пивзаводе
бутылки бились во множестве, битое стекло свозили в один из гаражей,
из которого по мере его наполнения стекло вывозилось на свалку.
Вот тогда и вспоминали обо мне, как о самом молодом, – чем вам не
дедовщина?! Само по себе битое стекло – не такое уж тяжелое вещество,
и физически его грузить подборной лопатой нетрудно. Не то, что,
к примеру, мокрую глину из котлована под строившийся осенью 1967
года универмаг «Крым» на Москольце, в начале Ромашковой (ныне Кечкеметской)
улицы я забросал под дождем полный самосвал.
Мокрая глина не столько набирается в лопату, как
налипает на лопату снизу, и грузящему постоянно, набрав сколько-нибудь
мокрой глины лопатой и бросив ее в кузов, приходится каждый раз
соскребать ногой (ребром подошвы ботинка) налипшую глину с лопаты.
Однако битое стекло доставляет грузящему его, в особенности, в закрытом
помещении еще больше неудобств: стекло мелкими осколочками сыплется
за шиворот и набивается в рукавицы, оставляя порезы на теле, стеклянная
пыль режет глаза, она попадает с воздухом в легкие и противно скрипит
на зубах. Кроме этих неприятных и вредных работ, мне часто приходилось
грузить пиво, солод и другое «за дядю», потому что матерые грузчики,
напивались эссенции (ароматного спирта) и были не в состоянии работать.
Вместе с тем на пивзаводе я мог сколько моей душе
было угодно пить пива и газированной воды: лимонада, крем-соды и
др. Там и тогда я узнал и убедился, что качество пива зависит, в
первую очередь, от свойств воды и от мастерства пивовара. И то,
и другое на нашем старом пивзаводе было отменным, что и давало в
результате «Жигулевское» пиво наивысшего качества.
Вот я его и распробовал. На работе у меня в кармане
всегда было несколько вяленых бычков. Кто не знает, что это за рыба?!
В гастрономах в 1960-е годы 1 килограмм вяленых бычков стоил 20
копеек. В течение дня я всегда находил время очистить рыбку и выпить
с нею одну-другую кружку пива в бродильно-лагерном подвале, где
оно только прошло через кассету в двенадцать фильтров из прессованной
бумаги пятисантиметровой толщины каждый. То пиво было прекрасным,
как сама жизнь в семнадцать лет: его цвет, светлое золото его цвета,
совершенство равновесия вкуса и запаха составляли идеальный изысканный
и гармоничный букет. Тогда же я догадался, что при розливе пива
в бочку ли, в бутылку ли теряется половина его качества, а при наполнении
из бочки или бутылки бокала теряется еще половина от половины прежних
свойств, и вот ты уже пьешь суррогатный напиток, обладающий всего
лишь четвертью прежних золотых свойств. Да, пиво (речь идет о хорошем
пиве) действительно гармоничный и совершенный напиток.
Тогда же в октябре 1967 года я с моим одноклассником
по 12-й симферопольской школе Виктором по данному мною ему прозвищу
Муса, который, так же, как и я, с первого раза не поступил в вуз
(либо не сдал экзамены, либо попросту сбежал домой), записались
на подготовительные курсы при Симферопольском педагогическом институте,
который периодически становится университетом, по подготовке к поступлению
в высшие учебные заведения. По документам это был Виктор Арсентьевич
Иванченко, но он любил говорить, что он – немец с фамилией Тринкеншу.
По вечерам мы пару-тройку раз сходили на занятия, что проходили
в учебном корпусе на улице Ленина, а потом, по большей части, эти
занятия прогуливали – семнадцать лет все-таки!
В тот вечер лил не по осеннему сильный дождь. Муса
зашел за мной ко мне домой. Я спустился в подвал и набрал из бочки
половину литровой зеленой снаружи и белой изнутри эмалированной
кружки домашнего вина. Вино было удачным, – еще в десятом классе
я иногда наполнял им поллитровую белую полиэтиленовую плоскую флягу,
которую помещал во внутренний карман пиджака и, при помощи пластмассовых
«соломинок» – трубочек для коктейля, взятых в кафе у кинотеатра
«Звезда» на Феодосийском шоссе (ныне проспект Победы), из кармана,
прямо на уроке, прикрывая «соломинку» рукой, приставленной к подбородку
«с умным видом», и, конечно же, бравируя, потягивал винцо и ему,
Тринкеншу (к слову, Тринкен по немецки означает пить, пьянство)
предлагал, а он и не отказывался. По-моему, никто из учителей ни
разу так ничего и не заметил.
Так вот, мы выпили по стакану чудесного домашнего
вина, которое для придания ему оттенка чая средней крепости и чтобы
оно напоминало по вкусу портвейн, подкрашивалось плавленым сахаром,
и отправились на занятия. Дождь поливал вовсю, и потому я сам надел
черную морскую, а Мусе одолжил зеленую сухопутную офицерскую плащ-накидку.
Свою и его тетради я опустил в почтовый ящик на воротах, – все равно
вечером туда никто не заглянет. Времени было около семи часов вечера.
Это сейчас люди рационально говорят, например: «семь часов» (подразумевается
утра), «четырнадцать» часов (значит, дня), «девятнадцать часов»
(это значит вечера), а тогда и официально указывалось: «семь часов
утра», «два часа дня», «семь часов вечера». Уже смеркалось, и дождь
лил такой, что без него было бы значительно лучше.
Я вспомнил, что на пивзаводе видел пожарный щит,
на котором имелись две каски пожарника, по форме напоминающие шлемы
римских легионеров и что у меня с собой был пропуск на завод, с
которого я недавно уволился. Сказал Мусе, мол, подожди и скрылся
за проходной. Следует заметить, что пропуск на пивзавод по увольнении
с завода в октябре 1967 года я не сдал и даже, поступив на следующий
год в училище, все равно иногда заходил туда выпить непревзойденного
тогда симферопольского пива.
По безлюдной территории пивзавода я быстро прошел
к пожарному щиту – лил дождь, было уже темно – и, сняв со щита две
пожарные каски, покинул территорию завода, предварительно спрятав
каски, сложенные одна в другую, под просторную плащ-накидку. На
улице я сообщил Мусе, что сейчас мы будем полицейскими, для чего
наденем эти, напоминающие древнеримские, каски и так, в касках и
плащ-накидках будем ходить под проливным дождем посередине проезжей
части улицы Воровского. Так мы и поступили. Машин было немного,
шли они под сильным дождем на небольшой скорости с включенными фарами,
а тут – непонятно, что за «полицейские» идут один за другим, как
сейчас бы сказали, «силовики» из непонятно каких структур, причем
в касках и один выше другого (я был выше Мусы на целую голову).
Так мы и ходили, представляя себя то ли французскими, то ли английскими
полисменами или офицерами, а то и просто большими начальниками,
пока совершенно не промокли.
Таким образом была удовлетворена наша страстная
потребность в необычном. Хорошо еще, что нам повезло не повстречаться
с настоящими советскими «органами»! Интересно, что бы мы тогда сказали
в объяснение своего поступка? И если ты, читатель, еще даже не улыбнулся,
попытайся представить себе эту необычную картину. Ну, хотя бы представь
себе, как двое пожарных в красивых «древнеримских» шлемах (один
выше другого на голову) вечером в темноте под проливным дождем шествуют
по осевой линии дороги и следят, чтобы нигде не возник пожар… Сам
я и через почти сорок лет захожусь от смеха, как только в памяти
моей всплывает та картина...
 |
Улица Киевская у нашего переулка. 1960 год
Справа от троллейбуса сейчас - магазин Гарант. |
Тем, кто упустил нить моего рассказа, напоминаю,
что я вспоминаю об уличных играх и развлечениях детства в 1950–60-е
годы в Симферополе на улице Киевской, там где она сходится с переулком
Известковым.
И тогда люди жили: учились, работали, отдыхали
и смотрели на мир своими глазами. Да, половину дня каждый человек
подчинял себя интересам коллектива, общества, зато после рабочей
или учебной смены люди жили своей жизнью.
Я здесь не ставил себе целью вспомнить и описать
все послевоенные уличные игры той эры – эпохи моего детства. Да,
именно эпохи, ушедшей навсегда с появлением в домах граждан телевизионных
приемников (телевизоров). В эти игры, в большинство из них дети
играли веками и тысячелетиями. Игры эти были нехитры, но удивительно
привлекательны, интересны и полезны детям. Они жизненно необходимы
каждому ребенку, и я до сих пор никак не могу привыкнуть к тому,
что нигде на улицах не видно играющих мальчишек. Можно сказать,
что цивилизация со своими телевизионными экранами и компьютерными
мониторами обобрала наших детей, украла у них детство. А может быть
это поправимо?.. Вряд ли.
Тогда я пишу для своих детей, для истории. Истории
нашей улицы Киевской (с 1961 г.) – Мичурина (с 1946 г.) – Битакской
(с 1924 г.) – Мюльгаузенской (с 1904 г.) и маленького, в семь домов
переулка Известкового (до 1948 года Казанлыкского), который в 1971
году поглотил безобразный монстр советского Военно-промышленного
комплекса завод «Фиолент». «Фиолент» и стоящий по другую сторону
ул. Киевской завод «Сантехпром» были построены в 1965–1975 гг. и
с тех пор вместе с чрезмерным автомобильным движением отравляют
воздух улицы Киевской и портят уникальный микроклимат ее небольшого
участка от Детского парка до Центрального автовокзала, – собственно,
той ее части, что первоначально и была Мюльгаузенской улицей.
Лето в Симферополе, преимущественно, жаркое и сухое,
а в районе бывшего Султанского луга (там, где расположены нынешние
бульвар И. Франко и ул. Б. Хмельницкого), чаще всего, – прохладно
и сыро, как в подвале. И лишь местность между улицей Киевской и
рекой Салгир от Детского парка до Центрального автовокзала имеет
наиболее благоприятный климат. Точнее сказать, имела, пока по Киевской
не пустили поток автомашин на Южный берег и не построили на ней
два завода: «Фиолент» и «Сантехпром». Эти два зловонных (каждый
почти в квартал) и, по большому счету, не особенно-то и нужных предприятия
своими махинами задавили чудесную, легкую и открытую улицу, зажали
ее и сделали фабричной. Зловония кислот «Сантехпрома» и едких смол
«Фиолента» отравляют не только воздух, но и всю жизнь улицы – по
ней давно уже никто не гуляет. А непрерывный, днем и ночью, поток
четырехколесных вонючих коробок завершил превращение дачной улицы
в зловонную канаву, в газовую камеру. Светлая тебе память, моя родная
Улица...
Стоит еще рассказать, как мы развивали свою меткость.
Что мы бросали в цель, из чего стреляли? В цель мы кидали не только
камни, но и картофелины, в которые предварительно втыкали по три
куриных пера для устойчивого полета. В школе на переменах в классную
доску очень хорошо можно было метать перо ¹ 11, задняя половина
которого раскалывалась прижатием пера крышкой к парте, и в трещину
вставлялся бумажный четырехлопастный стабилизатор. Перо имело большую
устойчивость в полете и летело в цель очень точно. Еще роль своеобразной
стрелы с успехом исполняло лезвие (по-моему, иных бритвенных лезвий,
кроме «Невы», в СССР и не было), которое своей прорезью надевалось
на боковой сгиб указательного пальца и щелчком сбрасывалось в направлении
цели, в которую и вонзалось.
Много было еще различных приспособлений для метания,
и «холодной» стрельбы (без огня). Были пращи – узкие полосы ткани
длиной около 2 метров или – чаще – лоскут кожи (язык от ботинка)
с привязанными к нему двумя веревками по 1 м длиной. В петлю (сгиб)
ткани или на «кожу» укладывался камень, пращу раскручивали за ее
концы и, отпустив один конец, направляли камень в цель.
Невозможно обойти вниманием рогатки, которых было
много и разных. Рогачок вырезался из развилки веток куста сирени
с тремя пальцами между рожками в местах крепления резины. Лучшей
резиной для рогатки была красная, которую нарезал полосками из камер
колес американских самолетов и продавал по 2 рубля безногий инвалид
на толчке (толкучем рынке), что в 1950– 1960-е годы по воскресеньям
действовал наверху улицы Крылова. Резина (без заусениц) резинками
же крепилась к рогачку и к кожаному языку, который вырезали из ненужного
ботинка. Лучшими камнями для рогатки считалась галька: удобнее укладывалась
на язык и была устойчивее в полете.
Объектами стрельбы из рогаток для нас чаще всего
были «жиды» (так до 1960-х годов симферопольские мальчишки называли
воробьев). Тогда у мальчишек было крайне неприязненное отношение
к воробьям. Но, казалось бы, почему? Чем провинилась перед детьми
эта серенькая неброская птичка? Вот скворцов, например, любили,
несмотря на то, что скворцы нередко прямо издевались над нами. Идешь
ты себе по улице и вдруг слышишь, как кто-то тебе свистит (чуть
не сказал «человеческим голосом»). Оглядываешься – никого, а ведь
мальчишки – народ компанейский, – им всегда ужасно хочется пообщаться
со сверстниками. Так вот, идешь ты по безлюдной улице (это сейчас
в городе и в будний день не протолкнешься: столько колхозников захотели
стать горожанами!) и слышишь свист. Ну, думаешь, шутит какой-то
твой дружок – свистнет и спрячется. И так, пока не догадаешься:
да ведь это же скворец тебя дразнит. Вот так, из отдельных случаев
и складывалось знание об имитаторских, т. е. попугайских способностях
шпаков. Сидит скворец на ветке, подняв голову с нахохлившимися под
клювом перышками, и сыплет своими вариациями: попурри на темы чириканья
воробья, рычания собаки, скрипа дверей, ну, и, конечно же, свистящих
мальчишек.
 |
Весна 1961 года. Сережа Полищук и Вова Смирнов.
Мы стоим у забора моего дома на углу пер. Известкового и
ул. Киевской.
На другой стороне улицы - ныне центральная проходная
завода «Сантехпром». |
Тем не менее, скворец в СССР имел статус очень
полезной, красивой, открывающей весну политически правильной птицы.
«Ребята, ребята, скворцы прилетели, скворцы прилетели – на крыльях,
весну принесли!», – радовало советских граждан по апрелям детской
песней радио «Пионерская зорька». В апреле месяце одна из суббот
в Симферополе объявлялась «Днем птиц» (читай: Днем скворцов). По
улицам колоннами ходили пионерские отряды со скворечниками, прибитыми
к шестам, и весь город на другой день был увешан скворечниками,
главным требованием к изготовлению которых был размер отверстия
(для скворца, но не для кошки).
Так вот, скворец был нашей самой правильной советской,
хоть и перелетной птицей; синица, будучи красивой, веселой, непоседливой
и простодушной, даже глупенькой, тоже не надоедала своим присутствием,
но вот жиды!..
Жиды, т. е. воробьи – хитры и осторожны, воровиты
и нахальны, а самое главное, – они всегда были везде и повсюду.
Воробьи – это ведь те же домашние или полевые мыши, только с крыльями.
Поймать воробья птицеловкой: будь то вовсе мышеподобную шуструю,
подвижную, как ртуть, серенькую, гладенькую самочку, будь то серо-бурого
с черной «бородкой» сверхосторожного и сверххитрющего жида – дело
почти безнадежное. Наверное, за их прямо-таки человеческие качества,
которых воробьи набрались благодаря многотысячелетнему соседству
с человеком, и не любят их люди.
Продолжение |
