3. Лёлечка-богомолка,
несостоявшийся Гагарин и цыгане шумною толпой.
На другом конце двора, в пещерке без окон, жила
другая ветхая старушенция – Лёлечка. Ее все звали исключительно
Лёлечка, и уже не было в нашем большом дворе тех, кто помнил или
знал ее настоящее имя. Лёлечка была открытой и убежденной «богомолкой»,
что во времена развитого социализма было не просто чудно, но даже
опасно. Она каждый день ходила в церковь утром и вечером и у нее
в комнате у иконы всегда горела лампада.
Лёлечка была крошечная, всегда в светлом ситцевом
платочке и длинной черной одежде. Я у нее иногда бывала, когда ходила
по тайному поручению бабушки взять святой воды для брата-младенца
или когда вечерком относила ей еду. Если у нашей семьи с другими
бабушками двора были открытые отношении - дружеские, сварливые,
равнодушные, то с Лёлечкой их как бы не было, но они в тоже время
были и были постоянными.
Мои родные, по каким-то причинам опекали «богомолку»,
то ли из жалости, то ли из тайного уважения к ее стойкости и верности
свои ценностям. У нас дома тоже была большая и красивая икона, но
ее не выставляли напоказ, а хранили в домотканом полотенце, в большой
коробке между книг. Она до сих пор у нас сохранилась, но уже стоит
на виду в доме моей мамы.
Брата моего крестили тайно, а меня и вовсе не
крестили, поскольку отец был комсомольцем, а мама воспитателем советских
детей. И то и другое не позволяло опуститься до буржуазных предрассудков,
хотя на Пасху дома всегда пекли очень много куличей разного размера,
но называли их почему-то «паски», как в детской песочнице. Раздавали
эти паски всем во дворе, нищим на кладбище и у церкви, носили родственникам
и на работу, обменивались со знакомыми. И яйца красили непременно
– луковой шелухой, слабой марганцовкой, а позднее и специальными
красками.
Лёлечка меня угощала сухими невкусными кусочками
просфоры, которые я от робости проглатывала почти не жуя, но потом
долго внутри горла, под языком ощущала острые крошки и не менее
острое недовольство, что меня опять накормили чем-то невкусным,
но полезным. Лёлечка, как и многие во дворе, сдавала жилье девочкам,
но не комнату, а угол, поскольку комната была у нее одна. Вся ее
квартирка была комнатой с дверью, выходящей сразу во двор, я не
помню, чтобы видела у нее примус, как у всех других жильцов, стоявший
до зимы во дворе на выносном столике. Что она ела, как она готовила?
Комната у Лёлечки была по моим воспоминаниям не
маленькая, но всего одно небольшое окно рядом с дверью, впускало
в нее дневной свет. И казалось, что в этой просторной комнате всегда
предвечерние прохладные сумерки, даже если на улице жаркий летний
полдень.
Так вот Лёлечки сдавала угол девочке исключительно
из пищевого техникума. Так ее подучила моя бабуля. Поскольку в техникум
по большей части приезжали девочки из сельской местности, то они
с собой всегда привозили съестные запасы и Лёлечке, как квартирной
хозяйке, перепадало то картошечки, то маслица постного, то овощей.
А, кроме того, когда у девочки была практика в столовой, она могла
домой принести для них обеих супчика или еще чего горячего.
Все бы складно у Лёлечки было, но на беду за стенкой
у нее, жила семья молодых, как их называли, алкашей – Ленка с Толиком,
а потом у них родился и вырос пацан, тоже впоследствии пьяница и
уголовник Юрка. Назван был Юрка в честь Юрия Гагарина, в чем они
постоянно упрекали не оправдавшего надежды своего охламона. Дебоши,
грязь, вечная толпа пьянчужек со всей округи никак не совмещались
с благообразной жизнью божьего одуванчика. Самое страшное было в
том, что Ленка очень не любила по непонятным причинам Лёлечку и
постоянно ее обижала. Моей маме приходилось частенько Ленку успокаивать
и спасать Лёлечку. Ленка с Юркой маму мою слушались беспрекословно,
потому, что она была красивая, решительная и к тому же дочка Константина
Стефановича, а он что-то хорошее сделал кому-то из их родителей.
Они даже научили своего отвязного сынка с нашей семьей здороваться.
Хотя я Юрку всегда побаивалась и очень за себя успокоилась, когда
мне сказали, что его за воровство посадили в тюрьму. Теперь мне
его жалко, да Ленку с Толиком тоже жалко, насмотрелась я на изломанные
судьбы, искореженные детские души, обветшавшие и иссохшие синюшные
тела, пока работала с наркоманами и алкоголиками.
Про Юрку вспоминается еще такой момент - он всегда
первый находил выброшенные кошельки, и лучшие всегда забирал себе.
Кошельки у нас, к слову, находились очень и очень часто. Они, конечно,
к нашему великому детскому разочарованию, были всегда пустыми, редко
когда оставалась случайно застрявшая копеечная монетка.
Дело в том, что у Центрального рынка всегда паслась
стайка цыганок, они завораживали и пугали одновременно. Их шумный
гам, быстрый журчащий говор, цветастые, многослойные юбки, большие
золотые серьги и мониста, яркие головные платки манили и притягивали.
Они ловко перехватывали на входе в рынок пугливых прохожих, преданно
и многообещающе заглядывали в глаза, просили полтинную монетку и
гадали, гадали, гадали, постепенно втягивая жертву в свой хоровод
и водоворот обещаний вселенского счастья и неминуемого горя. Часто
они, гонимые милицией или жадностью, приводили особо увлекшихся
ротозеек к нам во двор, довершая уже в камерной обстановке свое
многотомное повествование о горе и радости, а проворные цыганята
тихой сапой тем временем подрезали кошельки, освобождали их от оставшейся
наличности и вышвыривали в подвал у входа во двор.
Часто цыганская братия, отработав день, заходила
к нам во двор попить, помыть своих ребятишек, отдохнуть и мы издали
наблюдали за ними, боясь и не отрывая глаз одновременно. Хотя чего
бы нам было их бояться непонятно – денег карманных у нас тогда не
было и воровать нас никто не собирался, у них своих детей было на
каждую по два-три ребенка – на руках, у юбки и рядом бегающий.
Теперь уже уличные цыгане не такие колоритные,
их этнические одежды стали чаще всего просто базарными и неопрятными.
Но цыгане из моего симферопольского детства были почти пушкинские,
поэтические, хоть и вороватые. Наверно с тех пор и отношение к цыганам
у меня почти домашнее и заинтересованное, люблю их театральное разноцветье
и многоголосье, но не в метро или на улице, а в театре или в кино.
Продолжение |
