Моего «коллегу» увез «фордик»,
а летчики наперебой восхваляли меня:
- Вы героическая женщина, - и много тому подобного.
- Как же! - думала я. - Героическая... У меня все поджилки трясутся,
полечу-то теперь я одна.
Командир, мой летчик и его помощник проводили меня к аэроплану,
а тот улыбчивый гигант, что прилетел на «коротышке», нес мой чемоданчик.
Аэропланчик назывался «фокер», у него были большие
оконца, и это мне понравилось. Летчик открыл дверцу, и. я ахнула.
Кабина устлана великолепным ковром, шесть сидений лоснились бархатом.
Чистота медицинская. Что ж мне делать, если укачает и стошнит? Впрочем,
окна большие, можно будет, как в автобусе, высунуть голову, но как
открыть окно?
Летчик спрятал мой чемодан в багажник, и что-то
говорил, запуская руку под кресло, но я отыскивала ручку для открывания
стекла, не слушала его - и была наказана. Больше я никогда в жизни
не делала подобной ошибки. Авиаторы люди внимательные и сосредоточенные.
Работа их сложна и опасна, и слова у летчиков емки и полны смысла.
Воспринимать эти слова надо с вниманием и обязательным исполнением.
Это я поняла позже, как в том анекдоте: «Умная, как наша Сара после».
Летчик закрыл дверцу, заработал мотор, и мы поехали
по зеленой траве, потом загрохотало, заревело и понеслось. Я закрыла
глаза, вцепилась в сиденье, а когда открыла, то охнула -далеко внизу
была земля, справа поворачивался и уходил в дымку город. Я не могла
отвести взгляд от чудесной картины за окном - и вдруг слева увидела
море, слитое с небом.
Я потеряла счет времени; светило солнце, самолет
без единой «ямы» висел в голубизне, и после треволнений ночи я закрыла
глаза и погрузилась в легкий и приятный сон. А через несколько минут,
как я считала, тревога вывела из сна. Посмотрела на часы - и охнула:
я проспала полтора часа. Самолет проваливался в «ямы». Крыло над
моей головой качалось вверх и вниз. Я вспомнила слова пассажира
о парашюте и об отломанном крыле. В окно я тщательно обследовала
крыло - оно было серебристо-гладким, но никаких трещин или надломов
не обнаружила. Потом пересела к другому окну - крыло было тоже чистым
и гладким. Но тошнота подкатывала. Я вспомнила о чемоданчике: там
на случай качки лежало полотенце и носовые платки - летчик запер
его в багажнике.
Глядя на ковры, плюшевые сиденья я пришла в ужас
от позора, ожидающего меня. Я заметалась, отыскивая ручку, чтобы
опустить стекло. Ручек не было, стекла плотно сидели в рамках. Наконец
в хвосте, под окном, я увидела большой красный рычаг и красную стрелку
- вверх. «Это», - решила я и между кресел, в тесноте, под низким
потолком, стала пробираться к спасительной ручке. И тогда как шок
- от увиденного помутилось сознание. Я вскрикнула. Прямо в небе
распахнулась дверца, и в ней, в полной тишине, стоял летчик. Он
глядел на меня, и глаза его в величайшем изумлении вылезали из орбит.
- Валентина Федоровна, зачем вы открываете аварийный выход? Дверь
же вот тут.
Только тогда я поняла, что самолет стоит на земле. Я в изнеможении
повалилась в кресло и рассказала ему все. Он нахмурился: - Я же
объяснял - санитарные пакеты вот тут под креслом, и пузырек с водой,
и валидол, и барбариски сосать на случай, если заложит уши. Вы не
слушали, а что бы получилось, если бы открыли в небе аварийный выход?»
И серьезно добавил: - Запомните: в авиации никогда не трогайте рычаги,
особенно те, что окрашены в красный цвет. Я поклялась. Он рассмеялся:
- Вас подташнивало, потому что вы голодны. Мы прилетели в Запорожье
- выходите, я провожу вас в буфет.
Через полчаса я влезла в накаленную солнцем кабину.
Летчик улыбнулся, глазами указал на красную ручку и, погрозив пальцем,
закрыл дверцу; мы полетели.
Крыло не отломилось, тошноты не было, просто я была очень голодна,
страха тоже не было. Я сама привязала ремни и опять ушла в радостный
и легкий сон.
Мы прилетели в Харьков.
***
Мне предстояла пересадка, а встретивший меня на
краю поля красноповязочный дежурный сообщил убийственную новость:
полет в Москву отменяется до утра. И напрасно я возмущалась и убеждала.
Он пожимал плечами и, грызя семечки, бормотал:
- Это авиация, дамочка, значит, по небу... это паровозы по рельсам
туда и сюда... а самолеты, чтоб вы знали, по воздуху.
- Проводите меня к начальнику, - потребовала я. Он пожал плечами
и зашагал к дому на той стороне поля, даже не предложив поднести
мой чемодан. Я, спотыкаясь в высокой траве, шла следом, стараясь
не отставать.
- Вы летчик? - спросила я.
- Я работник артели «Харьковавтотранс», отлавливаю пассажиров для
такси.
- Я так и думала. Авиатор никогда бы не позволил даме нести чемодан,
а сам бы не мчался впереди, грызя семечки, замечу, в рабочее время.
Он извинился, взял чемодан и предложил мне верный транспорт - такси.
В администрации секретарша сказала, что начальник
занят - совещание.
- Знаю, - ответила я и открыла дверь. В кабинете вокруг стола вальяжно
курили четверо военных. Они посмотрели на меня, и один заявил:
- У нас производственное совещание.
- Как раз кстати, - сказала я. Посмотрела на портрет товарища Сталина,
на Красное знамя под ним, и обратилась к тому, под портретом, -
в нем я определила начальника.
- У вас на двери табличка - прием посетителей с двенадцати до пяти,
прием пассажиров - в любое время. Скажите, это соответствует действительности?
- Конечно, - сказал он. - Прошу вас сесть. Что привело? — он расправил
гимнастерку, другие погасили папиросы, подтянулись. Я села, на столе
разложила документы и объявила:
- Сегодня я должна быть в Москве.
Все переглянулись, начальник тяжело вздохнул:
- Два рейсовых самолета не пришли, задержал грозовой фронт.
Я прошу вас прочесть эту телеграмму. - Он взял бланк, внимательно
прочел, и тогда я заговорила о томате, о бочкотаре, о Красном знамени,
которое вот тут, под портретом товарища Сталина развернуто, а у
нас знамя от берут. Я говорила о пятилетке и о повышенных соцобязательствах,
взятых коллективом в ответ на мошенничество базовиков.
Они были летчиками, слушали внимательно, не так,
как я в самолете. Акт общего собрания прочли и согласились. Наконец
я спросила, как они относятся к тому, что базовые казнокрады и сволочи
будут жить припеваючи, а честные люди - технологи, лаборанты, и
я в том числе, - могут пойти под суд. Они возмутились.
- Так вот, делайте что хотите, но вы обязаны доставить меня в Москву.
Командир позвонил, послушал и мрачно положил трубку:
- Рейсовый из Ростова не придет, грозовой фронт надвигается на нас.
- У вас на поле я видела шесть аэропланов.
Они переглянулись.
- Может, на санитарном У-2? - спросил кто-то.
-Не имеем права.
- А если на тренировочном? - летчики ожи
вились.
- А вы согласились бы полететь в открытой кабине на У-2?
Я не знала, что такое У-2 и открытая кабина, но сразу согласилась.
- Я отвезу вас в Москву, - вскочил самый молодой, огненно-рыжий,
и восторженно захлопал рыжими ресницами.
Так и решили.
Самолетик назывался «уточка» и очень понравился
мне. Во-первых, у него было четыре крыла, и я решила, что если одно
отвалится, то долетим и на трех. Во-вторых, как мне объяснили, лететь
он будет тихо, и это тоже радовало.
На голову мне надели белоснежный шелковый подшлемник
и кожаный шлем с очками. Солнце светило, и стояла жара. Но рыжий
летчик, которого звали Виктор Викторович, внимательно осмотрел меня
и настоял, чтобы я надела кожаную куртку. Зная цену словам летчиков,
я беспрекословно повиновалась. Он укрепил хлястик шлема, заправил
воротничок блузки, чтобы не нахлестал в полете, затем пристроил
в кабине за спиной чемодан. Я ступила на крыло, перелезла через
борт на сиде-ньице. Виктор Викторович пристегнул ремни и строго
наказал:
- Здесь много разных ручек понатыкано - не трогать ничего!
В переднюю кабину сел сам. Заработал мотор, и самолет, покачивая
крыльями, покатился по зеленому полю, затем взревел, голо ву облепил
тугой ветер - и мы помчались. Через миг мы были в небе.
Внизу начальник и его коллеги махали руками, помахала и я, крыло
закрыло их. Мы покинули Харьков.
***
Я никогда не видела окружающий мир столь живописным
и была потрясена обилием цвета. Далеко внизу заползали под крыло
ровно раскроенные нарезы полей, зеленые и желтые, и скрывались в
синем омуте горизонта. А близко, между колен ходила ручка, двигались
педали, и тоже удивительно цветные - табач-но-зеленые. Прямо перед
лицом, за сияющим козырьком, будто футбольный мяч, голова Виктора
Викторовича - и он изредка оборачивался и ободряюще белозубо улыбался.
Скошенный восторженный глаз шлепал рыжей ресницей. Появилась и рука
в коричневой перчатке с большим пальцем кверху.
Мы летели. Я все три часа полной грудью вдыхала свободу и восторг
и сознавала, что никогда не испытывала большей бодрящей радости,
чем это опьянение полетом и столь живописным цветом.
Так мы прилетели в Тулу. В Туле переночевали -
Виктор Викторович поклялся утром быть в Москве. Так и получилось.
Мы вылетели в четыре, а в шесть я была в Москве, и единственная
печаль - шлем примял мою роскошную укладку.
Виктор Викторович проводил меня к автобусу. Сказал,
что я вела себя в полете великолепно и что мой транспорт - самолет.
Его слова сбылись, но об том несколько позже.
***
В Москве, преодолевая глубочайшую вину, я отправилась
к подруге, жене погибшего моего приятеля. Я знала, что никто из
общих друзей не навещает Верочку. Она была «чесерка» - уволена с
работы, бывшие «друзья» обходили ее на улице. Но это правило было
не для меня. Костя, мой однокурсник, погиб из-за без волия. Знающий
инженер-механик был экспертом Внешторга по закупке консервного оборудования
в Италии. «Валя, - жаловался он мне, я рекомендовал великолепную,
но очень дорогую линию «Бунчини». Но линий этих нужно было десять
на всю страну, - я доказывал, убеждал, а мне в ответ вы только консультант-механик.
Экономисты лучше знают. Сейчас узнал - покупают тридцать линий,
миллионы золотом - коту под хвост».
- Иди немедленно в ЧК, не теряй ни минуты. - Он горько рассмеялся.
- Что, по-твоему, голову прямо в пасть тигра?
- Иди, - убеждала, доказывала я, - а если не пойдешь, пойду я.
Он промолчал. На другой день я пошла. Надо сказать, не было там
Дзержинского, и ЧК стал другим, следователи невнимательны и заносчивы.
Я наконец добилась, что примут меня через три дня. Командировка
моя кончалась, и я вручила Косте повестку. Он клятвенно обещал,
что пойдет, и я со спокойной душой уехала. Костя не пошел, внешторговец
сбежал в Италию, а Костя был расстрелян. Если бы Костя был летчиком,
он бы ни за что не спрятал голову под крыло, как страус. Вот с такой
мыслью я и вошла в квартиру Верочки. Я дала ей поплакать и заставила
работать. Работа - единственное спасение от эмоций, это я знаю по
себе. Верочка очень даже неплохо поправила мне прическу. Я надела
строгий темно-синий бостоновый костюм, белую блузку, шелковые чулки.
Петя меня убеждал не ходить в столь высокое присутствие в туфлях
на каблуках, но я надела лодочки и, конечно, на высоких каблуках.
Я всегда хожу на каблуках, потому что чувствую себя увереннее, такая
обувь обязывает сдерживать эмоциональные порывы. Я только в цехе
шлепаю по мокрому кафелю в деревянных сандалетах, а на людях я должна
выглядеть по-деловому, строго, но, что главное, модно - я женщина
и никогда не забываю, что я старше Пети на девять лет.
Я надела строгую шляпку и, в полном порядке, в
десять утра, с кожаным портфелем в руках предстала перед начальником
«Главконсерва», моим сокурсником по Тимирязевской академии Н.Д.
Мордковичем.
Он прочел телеграмму и удивил фарисейским официозом.
...В стране идет первая пятилетка, сверхпрогрессивное, плановое
управление народным хозяйством... повышенные соцобязательства, но
главное, что требует партия, - качество. За снижение качества партия
бьет очень больно. Бракоделы - враги... Вам понятно, Валентина Федоровна?
А два вагона брака -это не бочка томата...
«Ах вон оно как, в главке уже знают; вот мой демократизм
и разговоры с коллективом: кто-то телеграфировал в главк. Мордкович
страхуется и трусит», - отметила я. Хорошо, что прилетела.
Он вызвал секретаршу, распорядился о составе комиссии и как-то виновато,
бочком, проводил меня, и у двери сказал:
- Тебя отвезет мой «линкольн», так будет авторитетнее, - и мы распрощались.
На роскошном наркомовском «линкольне» мы покатили
по столице, и как же красива была Москва! Я любовалась ею, и пребывала
в восторге даже в это беспокойное для меня время, потому что Москва
всегда успокаивает и наполняет силой. Наконец, где-то на окраине,
мы пересекли железнодорожные пути, и комиссия (начальник ОТК «Главконсерва»,
инженер-технолог и я) как с неба обрушились на головы базовиков.
И пока побледневший технорук то таращился на сверкающую легковую,
то разглядывал документы, я изучила базу: обшарпанные пакгаузы,
лужи, изъезженные шинами грязевые колеи с обломками досок там, где
буксовали колеса.
«У ворюг первый принцип - бесхозяйственность»,
- отметила я.
- Пригласите директора и показывайте нашу продукцию, - потребовала
я. Как и следовало ожидать, исчез кладовщик, а с ним и ключи, и
начались поиски и не очень внятные уговоры о переносе работы комиссии
на завтра.
Продолжение |
