Храм
на площади "Октября"
Был вечер, час пик, и мокрый город стыл в тумане.
На улице, некогда тихой, грузовики из моросящей тьмы выкатывали
желтые фары, ухали в выбоины, обдавая грязью приземистые домики.
Сахара я не достал, муки тоже, в груди было так же мерзко и слякотно.
 Когда
очередной грузовик все же обдал ноги жижей, я услышал звон, как
понял, выпавшей из кузова железины, и зло поторжествовал над растяпой.
Но последовал звонкий удар, и еще, и вовсе не с дороги, а с неба.
Удивленный и восхищенный, с поднятой головой, я проследовал на церковную
площадь, пустую и мокрую, и не было больше злобы в груди моей: вверху
в тумане рдело церковное окно, звучал молчавший полвека колокол.
Ровные и вечные удары колокола плыли и плыли над ночным городом
и разбудили память. Славная фея, эта память. Она воскресила образы
давно ушедших, годы, давно забытые, и сквозь время повела меня за
руку на эту же площадь, в этот же храм, на полвека назад, в светлую
и сказочную страну детства.
В детстве всегда много света, краски более ярки,
мир бескраен, время имеет иное, долгое измерение, а жизнь бессмертна.
Я увидел залитую солнцем булыжную площадь и себя
на ней, в сандалиях, тюбетейке и коротких штанцах. Я увидел и Петро-Павловскую
церковь, обнесенную кованой оградой. С поврежденной снарядом колокольней.
(Как рассказывал отец, в давние времена какой-то капитан Орлов,
то ли красно- то ли бело-зеленый, совершил вылазку, но был отбит,
засел в храме, а на колокольне установил пулемет; на третий день
с Водосточной улицы выкатили пушку, ахнули, капитан сбежал, а колокольня
так и осталась с развороченной крышей.).
На площади, справа от храма, в двухэтажном роскошном
особняке некогда господина Бренера разместилась пожарная команда.
Колокол с храма сняли, срубили староцерковную вязь, натерли кирпичом
и повесили у парадного. Под ним в каске и с топориком на поясе стоял
дневальный. В каретном выезде, принадлежащем епархии, но изрядно
перестроенном, был гараж, и в его сумеречном чреве, сияя никелем,
насторожились красные пожарные машины. Первой стояла АМО, прозванная
«Первенцем», за ней приземистый немецкий «магирус» по кличке «Полундра»
и голубая, с зеркально сияющим на баке прожектором и белой лестницей,
итальянка «Коломбина».
В последнем боксе стояли две упряжки лошадно-бочкового
хода. Там хозяйничали пожилые степенные усачи, они были еще и духовыми
музыкантами, и часто из распахнутых ворот бокса вырывались трубные
рулады. Молодые прилипчивые «машинники» донимали усачей.
- Что лошадь - одна сила - овес, навоз и вонь, и место вашим бочкам
в очистке - дерьмо возить, а вот мотор - и палец вверх - в нем тридцать
пять лошадей, и кушает он бензин. А аромат какой дает - дышишь и
не надышишься.
Усачи жарко пыхтели в глиняные трубки, крепились,
но с достоинством молчали, но, наконец, не выдерживали, доставали
из шкафчиков свои сверкающие инструменты, ухал барабан и медные
жерла труб прямо в лица обескураженных «машинников» громоподобно
изрыгали бравурную мелодию марша.
«Мы красные кавалеристы, и про нас Былиники речистые
ведут рассказ...»
Духовой призыв труб торжественно и ладно плыл
над залитой солнцем сонной площадью. Останавливал зевак. «Машинники»
позорно ретировались. Мы жили на втором этаже, и два венецианских
окна выходили на площадь. Командовал пожарной мой отец, он не был
членом партии и потому не мог быть начальником, он был инженер и
специалист. А начальником был назначенный партией шоколадно загорелый,
с грушевидной головой и чуть кривобокий выдвиженец Ингалычев. Он
был еще и членом какой-то комиссии НКВД, на поясе носил пистолет,
отчего я более всех уважал Ингалычева. На петлицах у него не как
у отца - топорики и факелы, а сияла красная шпала НКВД.
Утром Ингалычев принимал доклад, потом здоровался
с отцом за руку, садился в синий «фордик» рядом с затянутым в кожу
шофером, брал под козырек, и «фордик» катил по Октябрьской улице
туда, где промелькивали пролетки и проезжал трамвай.
- Бо-о-ольшой человек, - говорили бойцы, - друг самого Лордкипанидзе.
Я часто видел и «фордик», и шофера, за стеклом читающего газету,
у чебуречной, напротив Совнаркома; там за чебуреками, бузой и рахат-лукумом,
на коврах, в располагающей обстановке и приятной беседе решались
дела. Изредка там же стоял шоколадного цвета и «линкольн» самого
наркома Лордкипанидзе, и я не мог отвести взгляда от сияющей собаки
на радиаторе.
А в пожарной командовал и обучал бойцов отец.
Я часами мог глазеть на ученье. Шеренга бойцов во дворе под тренировочной
вышкой, а на земле лестница-штурмовка, отец с секундомером в руке,
распекающий бойца.
- Во время-то уложился, - оправдывался виновный.
- Быстрей надо, быстрей, смотрите, - он снимал и прятал пенсне,
отдавал бойцу секундомер и, в коричневом плаще, с уложенной тючком
веревкой и топориком на поясе, стано вился к лестнице-штурмовке.
Как же медно сияла каска, это я начистил ее огуречным рас солом
и зубным порошком! Я любил отца и более гордился бы им, не носи
он это золотое интеллигентское пенсне - лучше б пистолет, тот самый,
что лежит в ящике его письменно го стола, да пришел бы в школу,
но разве уговоришь?
- Я пожарный, - отвечал отец, - мое дело не стрелять в людей, а
спасать из огня.
- Марш! - скомандовал боец, включая секундомер. Отец с лестницей
понесся к вышке.
Направляя ее крюк в окно, зацепил за подоконник,
еще через миг он не лез, он бежал по ступеням, вскакивал на подоконник,
поднимал лестницу, цеплял за подоконник следующего этажа, и опять
мелькали белые перчатки и сапоги отца, удар - это отец спрыгивал
на балкон - и крик - «есть!» долетал сверху. Бойцы смотрели на секундомер
и восхищались.
И опять команда: - вниз по веревке - марш! Одновременно
из окна вылетала и веревка и отец; он падал вслед за разматывающимся
клубком под испуганный вздох бойцов и под свист веревки в карабине,
но у земли тормозил, веревка натягивалась струной и пружинила, и
через миг отец стоял на опилках.
Но более всего я ликовал при пожаре. На площади набатом звенел колокол.
Первыми реагировали лошади, в конюшне топот, ржанье, треск ломаемых
перегородок, упаси Бог, конюх не успеет отворить ворота - вынесут,
потом бешеным галопом лошади примчат в свой бокс, к своей оглобле
и голову под хомут наклонят. Быстрей! - Только быстрей! - кнута
не надо. А вокруг хлопанье дверей, грохот сапог, командные окрики
отца. Со второго этажа по полированной трубе друг за дружкой спускаются
бойцы.
Взревел мотором «Первенец», напустила черного
дыма дизельная «Полундра», закашлялась, стреляя пламенем, капризничала,
но все же завелась голубая красотка «Коломбина». Мое дело не попадать
под ноги и выжидать, когда бойцы уже на машине, когда отец в каске
и плаще на сиденье, когда шофер дядя Костя спустит с кожаной фуражки
на глаза очки и отец скомандует - вперед марш! Вот тогда -прыжок,
и я на деревянном сиденье, но машина пошла, и не остановят, не высадят,
а дядя Костя скажет - пусть, он хорошо работает сиреной! Это было
счастье!
«Первенец», казалось, летел, и красным капотом
своим, и никелевыми фарами раскидывал по бокам низкие домики; кроны
акаций зелеными облачками неслись назад. Над облепленной ветром
головой вовсю трезвонил колокол, я таскал туда-сюда рычаг сирены,
и она пронзительно визжала на всю улочку, на весь город. Встречные
лошади испуганно шарахались, и извозчики за узду с трудом удерживали
их. Прохожие, оглушенные и ослепленные блеском касок и никеля, цепенели
на тротуарах с восторгом на лицах. Я же более всего желал, чтобы
девочка из первого «Б» увидела меня. Отец все оглядывался, но не
отставала, подпрыгивая на жестких грузолен-тах, приземистая «Полундра»,
за ней, сверкая огромным прожектором и мельтеша .белыми спицами,
поспевала красавица «Коломбина». В струнку вытягивались лошади,
гремел по булыжнику железный ход. Трезвон стоял над городом, и греки-водовозы
нахлестывали и нахлестывали своих не привыкших к бегу кляч: подвезти
воду на пожар было честью, но и, между прочим, каждый знал, что
пожарные развернут огромное брезентовое корыто, и тот, кто первым
выбьет чоп из бочки и пустит струю в это корыто, получит от отца
рубль, остальные по полтине.
Дядя Костя закрутил баранку, направляя красный
капот на главную улицу, и, когда машина помчала под каштанами у
городского сада и отец прокричал, что «итальянка» закапризничала,
дядя Костя кивнул, а я оглянулся, нас догнал дикий рев и свист:
лошади обгоняли машину, это был позор. И рев был так силен, что
я понял - ездовому усачу удалось перетянуть кнутом «машинника».
За нами наддавала «Полундра», гнали лошади, а «Коломбины» не было.
Отец застучал кулаком в колено: «Я этим лихачам приказывал не устраивать
гонки, не орать», — и испуганно спросил:
- Костя, а нас они?..
- АМО - машина скоростная, - прокричал дядя Костя, - мотор тридцать
пять лошадей, - и до пола вдавил маленькую педальку, мотор тонко
и надсадно завыл, и «Первенец», и без того быстрый, рванулся, будто
подхлестнутый.
Когда я снова посмотрел вперед, то к ужасу своему
перестал даже слышать звон колокола над головой. В дали улицы вылилось
в голубое небо, будто тушь, зловещее и недвижимое облако черного
дыма. Я схватил отца, но рука его была будто каменной, с хищным
оскалом рта он подался вперед. Там под клубами черного дыма буйствовал
и крушил все в черный уголь его лютый враг - огонь.
Продолжение |
