 |
Тополь на храме
акв. Протоиерея Василия Павлова.
«Фонд искусство во имя Христа» |
| |
Если генералиссимусу, первой персоне мира,
вползали в голову идеи выращивать в Крыму лимоны, сеять хлопок
и он произносил: «Кипарис - дерево печали», - и их тут же
вырубали. То следующему генсеку, конечно, тоже обязаны были
прийти идейки, которые мешали ему спать, например, гидропоника,
и все начинали выращивать в вестибюлях огурцы или кукурузу.
Он углядел, что заборы, ограды, изгороди ограничивают перемещение
самого вольного в мире народа. Последовал указ. И по всей
стране кованые чугунные, литые высокохудожественные или сваренные
из арматурного прута ограды рухнули в короткий срок, и даже
ограда Адмиралтейства из святого града Петра отправилась на
металлолом.
Снесли ограду и Петро-Павловской церкви,
и храм, полуразрушенный, оскверненный, без ограды и крестов,
с ржавеющим железом и гниющим деревом, умирал, глядя на мир
пустыми глазницами окон. А мир торжествовал, запускал и встречал
космонавтов, аплодировал гвардейцам пятилеток, рапортовал,
гремел медью победных маршей и семимильными шагами шел к ...
Но в храме теплилась жизнь. Тихо и незаметно,
на удивленье всем на куполе, на голом камне вырос тополек.
И откуда только соки берет? Что питает корень? - задирали
головы горожане. Да, да - откуда? Засохнет, а как же иначе?
А тополек рос, и вот уже четырехметровое дерево трепещет серебристой
листвой на фоне голубого неба.
Как-то на площади остановился двухэтажный
иностранный автобус, к удивленью горожан, никогда не видевших
иноземцев, из него повалили голоногие мужчины в кожаных шортах
и черных очках, дамы голоспинные, в купальниках, что ли? Нимало
не стесняясь своего наряда, иноземцы рассыпались по площади,
загалдели с задранными головами, защел кали фотоаппаратами.
Автобус уехал, и тут же последовала команда:
тополек срубить, площадь облагородить. И облагородили: к левому
крылу храма пристроили низкое бетонное строение по приему
утиля и стеклотары, вечно заваленное рассыхающимися ящиками,
а на другой стороне возник винный магазин, такой же бетонный,
приплюснутый и мерзкий. Вокруг храма на ящиках распивали алкоголики
- пахло кислятиной и мочой, и по утрам площадь пестрела разбросанными
ящиками. А тополек спилили, но старый пожарный не мог допустить,
чтобы ветвь, выросшая на храме, погибла. Отнес корень домой.
И сегодня могучий тополь украшает его двор. Прошел год, и
опять тополь зазеленел на куполе... Срезали, обливали кислотой
- не умирало, кустилось дерево. Жил храм.
На площадь тихо и невесомо опускался снег.
Я побывал в своем детстве, повспоминал давно
ушедших. Ингалычев погиб под Севастополем, а его семья была
выслана из Крыма. Выслали в Сибирь и мою бабушку, гречанку.
А вот Криволапова я встретил. Пришло время перемен. Разрешили
джаз. В «Астории» виртуоз Аркаша-барабанщик вопил мощно и
хрипато, буги-вуги гремел барабан, литавры, раскрепощенная
толпа стригла ногами.
Амнистия! Свобода!
Я гостил у дяди в Таганроге. Я стиляга:
«шузы», понятно, на толстой белой манке, прическа монокок,
пиджак чуть больше, чтоб плечи со «свисиком» и, конечно же,
красный гудок (галстук) с голой дамочкой на обороте, да в
кармане дорогостоящий заморский «шедевр» - авторучка с изображением
блондиночки и брюнеточки в купальниках, а переверни ручку
- голые.
Был солнечный полдень. Лежало море пред
Петровской лестницей, а на Тургеневской улице я углядел незаметную
будочку чистильщика. Я пожелал добавить более блеска своим
роскошным туфлям и поставил ногу на козелок. Перед лицом слежавшаяся
актиния седых волос, изрезанная шея да мелькающие локти старика.
Рядом, на скамеечке, в широкополой шляпе сверкала спицами
его подруга. Но что это? Ее руки в белоснежных перчатках.
Старик поднял голову, его лицо обезображивал
фиолетовый рубец. Сомнений не было - передо мной со своей
давней подругой был Криволапое. А почему на табличке Иванов
Иван Алексеич?
Мне бы и промолчать, щедро расплатиться
и уйти, так нет, бес попутал и понес, да как?
- Здравствуйте, Родион Степанович! – с звонким торжеством
поприветствовал я – Узнаете меня?
На миг безвольно опустились руки, но тут же сжались в кулаки.
Старуха запрокинула голову, спицы перестали мелькать, белый
клубок выкатился на мостовую, и такое человеческое горе, отчаяние
и боль выражал ее взгляд, но не долго, она распрямилась и,
исключив из сознания меня, вздернув подборе- . док, обернулась
к морю. Так и глядела в расплывчатую синь.
- Вы ошибаетесь, молодой человек, моя фамилия Иванов, на табличке
указано, вот здесь, - твердо сказал Криволапов. Я, восторженный,
все знающий балбес, решил успокоить.
- Время-то иное, амнистия всем, свобода! - И с пафосом молодого
дурака вскричал. - Тиран мертв!
- Тиран долго будет жить в нашем народе, - пробурчал он в
землю и спохватился, - Вы меня с кем-то путаете.
Не верил советской власти старый ротмистр. Я рассчитался и
ушел. |
 Ночью
казнился, решил извиниться перед стариками, признать, что
ошибся, и на другой день с букетом отправился на Тургеневскую.
К моему удивлению и страху, в будочке стучал
щетками, зазывая, черноволосый армянин. Я поставил ногу и
спросил об Иванове. Торжество распирало пловную физиономию:
«Глупый человек, все продал, щетки, мази, ларек. За бесплатно
продал».
Во мне все обрушилось и повисло на холодных
тетивах. Я узнал адрес и на такси понесся на окраину. Зеленая
улочка, домики в вишневых деревцах. Тишина. Калитка была не
заперта, и я вошел в крошечный дворик-сад. Розы, еще кусты
роз. Розы облепили стену до крыши крошечного домика, и ни
куста картошки. Именно в таком дворике и должна жить «графинюшка»,
отметил разум, а под оконцем у холмика, напоминающего могилку,
присели два черных буксуса. «Шарлатан» - прочел я эпитафию
и проследовал к домику. Дверь открыта, и я ступил в разруху.
Газеты, еще газеты, белоснежные скатерки с вышивками «ришелье».
Раскрытые ларчики, скелет железной кровати. Иконостаса не
было, а вот лампадка теплилась.
В черном холодном провале шлепало мое сердце.
Я опустился на кровать и долго пребывал в бездумном оцепенении,
но жизнь теплилась. Наконец мое внимание привлек журнал у
моих ног. «Это важно», - прозвучало во мне, и я поднял и прочел.
«Нива», 1911 год. Перелистывая ветхие страницы, я увидел групповую
фотографию. «Государыня императрица Александра Федоровна в
окружении фрейлин в дворцовом саду» - гласила надпись. «Это,
- сказало во мне, - это главное».
Фрейлин было четыре. Внимание привлекла
дама в карандашном овале. Огромная шляпа грибом, близко посаженные
глаза, горбатый нос, вздернутый подбородок красавицы.
Я тут же узнал это высокомерное лицо. Да
как же красиво было это гордое лицо! Я за шептал: «Вы и в
старости так же красивы, графинюшка... И почему я не прозрел
раньше? Почему?» Кто учинил разор, сломал жизнь? Я, я. Кто
я? Кто?
Умолк колокол. Тишина на белой площади.
Молчали одноэтажные домики. Ответа не было. Криволапова и
его графинюшку я больше не встречал никогда.
Боря, работник магазина «Динамо», гремит железной шторой,
открывает витрины. Поднял навесы - и под брезентом, на перилах
- откуда только взялись? - сидит уже парочка стиляг, влажно
причесанных, ножками болтают.
|
