Ай-яй-яй! - возвопил хозяин,
- мы будем угощать мальчика «имам боялды»: это так вкус но, что
священник попробовал и обалдел, по тому так и называется - «имам
боялды».
Я пожелал узнать, от чего обалдел священник, и
хозяин, гремя конфорками, разогревал глиняный горшочек и объяснял:
- Барашек молодой в казан, картошку и баклажан слоем тоже - скажи,
умный мальчик, разве можно у нас на солнечный юг без баклажан? Помидор,
конечно, и лук, и слад кий перец, и яйцо сверху выливаем, и совсем
наверх кладем петрушку и укроп, и лук-порей, и очень мало сельдерей.
Я ел из раскаленного горшочка, а хозяин с полотенцем в руках умиленно
улыбался и пребывал в высшей радости творца, глядя, как наслаждаются
его твореньем.
Мы купили камбалу, копчености, масло в зеленом
лопухе, зелень и рахат-лукум. Бабушка несла кошелку. Мои карманы
были набиты семечками, орехами, я сосал леденец и в клеенчатой сумке
нес обернутый в солому тяжеленный лед. Бабушка на кухне поколет
лед и уложит в толстостенный, оббитый цинком шкафчик-ледник.
- Госпожа Полтораки, - позвали от телеги, - госпожа Полтораки, разве
вы не узнаете меня?
И бабушка преобразилась: подбородок вздернут, стан прямой.
- Кто такой, не знаю, - прошептала она, - ничего не помню, я двадцать
лет уже не госпожа.
Мы заспешили в другую сторону, лишь на улице, под каштаном, бабушка
платочком вытерла слезу, закивала, забормотала: «Как же, как же
- не знаю, это младший Истамболи, красавец, гвардейский офицер,
и чего он не убежал из Крыма? Теперь вот торгует семечками. Будь
ты проклята, матросня бандитская, я совсем забыла французский и
вынуждена швейкой на бюстгалтерной фабрике зарабатывать себе на
красный гроб». Мы возвращались по Турецкой, потом под каштанами
Караимской улицы вышли к храму с тыльной стороны.
Мальчик, - сказала бабушка, - сегодня большой
праздник, и мы зайдем в церковь.
Но как же папа? - мне запрещено.
- Это твой храм, ты в нем крещен, и никто не может запретить. Нужно
только молчать и быть невидимкой. Ты пролезешь сквозь ограду и войдешь
в боковую дверь, а в церкви мы будем вместе. Ты умеешь быть невидимкой?
- Это был тайный заговор, игра. Я ликовал. Я поклялся «никому ни
слова» и быть невидимкой.
- Плохо пробираться в храм, как вору, но что поделаешь? ЧК проклятая
запрещает, - сказала бабушка и пошла к главному входу, оставила
кошелку и сумку со льдом у нищенки, повязала платочек и поднялась
по ступеням. Я пролез сквозь ограду, отворил боковую дверь и оказался
в храме. Я стоял в сумеречном благовонии с трепетно бьющимся сердцем,
слушая тихий голос священника и позвякивание дымного кадила в его
руке. Широко открытым ртом я вдыхал запах мирра, но по дошла бабушка,
дала свечку, и я поставил ее Божьей Матери с Младенцем на руках.
А когда я оглянулся, то обомлел: со свечкой в руке стоял Криволапов,
а рядом - его страшная подруга. Но Криволапов поглядел на меня добро,
и не было больше страха в моей груди. Я бы и еще стоял под спокойными
грустными взглядами святых со стен, где сквозь такие красивенькие
разноцветные оконца, казалось, вливалось тихое песнопение, но бабушка
сказала:
- Свечку поставил Божией Матери - и молодец, и уходи.
- А Криволапов нагнулся и прошептал:
- Заходи в конюшню, я научу тебя по-кавалерийски ездить верхом.
Я вышел на залитую солнцем площадь. Грудь распирал восторг. Я не
мог унять улыбку - подумать только, на этом самом Буяне буду ездить
верхом.
В тот же вечер к храму подъехал «фордик», из него вылез толстяк
в гимнастерке-юбке и с наганом на поясе. Верующие из храма были
изгнаны, свечи погашены, двери заперты и опечатаны. Это была последняя
служба в Петро-Павловской церкви.
Неприятности для нашей семьи начались на другой
день. На пожаре отцу на ногу упала балка, треснула коленная чашечка.
Отец пролежал с неделю, на работу вышел с палочкой, но на пожары
не выезжал. И еще одно событие потрясло пожарную. Исчез конюх Криволапое,
а с ним и его «графинюшка». Отец ходил хмурый, а бабушка ворчала:
- Хороший человек был. И кто же знал, что он ротмистр, истинный
офицер, и даму увез, не то что купчишки-толстосумы, в двадцатом
сами на пароходы, золото на пароходы – и аллюр три креста в Турцию,
а детей и дам - матросне.
- Мама, здесь всюду уши, - злился отец.
Как-то утром не ударил колокол к пересмене, я проспал, а когда вышел,
во дворе вовсю кипел субботник - чистили, мыли, скоблили, и грузовичок
был полон мусора и старых покрышек, но более всего потрясло меня:
металлолом был убран и мой секрет открыт, на ровной, выметенной
площадке, омытые из шланга, лежали три лаково-черные могильные плиты.
Перед плитами стоял сколоченный пустой ящик, и этот ящик пугал меня
более всего.
Прибегали телефонистки, читали эпитафии, ахали
и удивлялись:
- Кто мог подумать только? Кто? Прямо во дворе кладбище! - Срам
какой, - возмущались они.
Во дворе стояли и Ингалычев, и отец с палочкой, но всем командовал
политрук Моисеев. Перевозбужденный, он был в майке с эмблемой «Динамо»
и судейским свистком на шее. Он возникал то здесь то там, мел, копал,
сиренисто заливался свистком. Наконец во двор въехала легковая,
и из нее вылезли четверо: изможденный и бледный начальник с двумя
шпалами в петлицах, орденом на красной бархатной подложке и в кавалерийской
шинели внакидку. Он удивил синей дыркой в горле со съехавшей с нее
пластинкой. Он откозырял, поздоровался с Ингалычевым и отцом за
руку и, прижав пластинку, что-то прохрипел. Второй был толстяк-кубышка
в гимнастерке-юбке, тот, который опечатал церковь, и тоже с наганом
на поясе. Остальные: один в грязно-синем халате доставал из машины
опрыскиватель и противогаз, другой в белом халате и золотом пенсне
с папочкой под мышкой снес аптекарские весы на склад.
- Начинайте, - распорядился кубышка. И политруку: - Проведите идеологическую
работу с народом, только приведите себя в надлежащий вид.
Политрук надел китель и, стоя на могильном камне, обвел взглядом
серьезные лица и рубанул рукой:
- Товарищи бойцы, есть несознательные, которые осудят нас за то,
что мы раскапываем могилы. Плюньте в их буржуазные лица, товарищи!
Разве мы можем допустить, чтоб золото, награбленное у народа, гнило
в земле? Вспомните великие слова нашего вождя и учителя товарища
Сталина: стране нужен рабоче-крестьянский красный флот, и от имени
вас, товарищи, и от себя лично, - заходился в ораторском энтузиазме
политрук, - рапортую вам, дорогой наш товарищ Сталин, мы построим
рабоче-крестьянский флот! А теперь, товарищи, за работу. Предлагаю
социалистическое соревнование между караулами - каждому караулу
по могиле.
Замелькали кувалды в дюжих руках, грохнули, полетели
осколки, треснули плиты, и уже горка черного камня высилась под
стеной. Огненно-отточенные лопаты с боевых машин с хрустом вгрызались
в краснозем; работали с огоньком, с прибаутками, бесом вертелся
политрук - пришел его звездный час, и он зажигал народ личным примером.
А тут под ноги подвернулся я. «Марш!» - скомандовал политрук. Но
хрипатый, который с отцом и Ингалычевым наблюдал у конюшни, поманил
пальцем, присел на корточки, прижал пластинку, захрипел: «Как зовут?»
Я ответил. «Молодец. Пионер?» - «Уже полгода». - «Молодец. А почему
галстук не носишь?» «Бабушка постирала». Все рассмеялись. «А испанка
у тебя есть?» - «Есть. С красной кисточкой». Хрипатый погладил по
голове, приказал: «Надеть галстук! Надеть испанку!» И этим было
узаконено мое пребывание.
Когда я вернулся в галстуке и в красной испанке
с кисточкой, землекопы были уже по плечи в ямах. Наконец лопата
гулко ударила в доску, и все затихли со взглядом- внутрь себя. Политрук
зааплодировал. «Первый караул победил!» - объявил он и с канатом
в руках прыгнул в яму. Шестеро пожарных дружно потянули канаты,
и шоколадно-лаковый гроб показался из могилы, покачиваясь, проплыл
над горкой земли и лег у сарая, затем и остальные гробы опустились
рядом.
Дезинфектор в синем халате надел перчатки и противогаз.
Политрук взял лом, повертелся, повыплясывал над гробом, треснула,
пронзительно заскрипела и отвалилась крышка. Телефонистки ахнули,
и наступила тишина. Я пролез между ног, и время и картины увиденного
потекли фрагментами. Близко пергаментное лицо в слежалой шапке седых
волос, норки вместо глаз, борода облепила грудь. Шипел опрыскиватель,
вонь удушала. Я боролся с тошнотой. Противогазная рожа наклонилась,
рука в резиновой перчатке оторвала бороду, обнажив желтые кости.
Рожа, как с того света, пробубнила: «Челюсть пуста, золота нет».
И резиновая рука отбросила бороду к ногам, зашарила по груди, и
одежда осела, превращаясь в прах.
Я попятился, стал в тень под навесом, бормоча:
«Бабушка, бабушка, как же бессмертие, как же небо и эта яма? Всё?
Это и есть конец?! И все так спокойны: и отец, и Ингалычев, и хрипатый.
Так же стоят у конюшни и пожарные кольцом, но отступивши, и телефонистки
с ужасом на глазах, с платочками у рта.
Над вторым гробом склонился дезинфектор, сатаной вертелся политрук,
помогал, наставлял, пальчиком указывал:
- Кольцо обручальное одно, перстень с изумрудом золотой один, -
выкрикивал и за писывал аптекарь.
Нет, товарищи, вы только посмотрите, вы только вдумайтесь! - исходил
восторгом политрук. - Какое богатство зарыли в землю от народа!
Начальство проследовало в склад, коротышка распорядился - кости
в ящик и свезти в саповые ямы, гробы сжечь - и тоже скрылся в складе.
В окно я видел, как аптекарь взвешивал и все присутствующие глядели
на весы и что-то подписывали. А во дворе командовал политрук: гробы
снесли в дровяной сарай, ящик с останками погрузили в кузов. Затем
высокая комиссия проследовала на площадь к храму. Прямо ко входу,
по ступеням взъехал и грузовичок.
Начальство обошло церковь, постояло над могильными
плитами на цвинтере, посокрушалось, что вокруг народ. Народ разогнали,
но тут же другая толпа натекла с кривых улочек - копать при народе
«политическая близорукость». Начальство пожурило: «Эх, Моисеев,
Моисеев, задница ты, а не политрук. Не нашел фанеры ограду обшить»,
- и направилось в церковь.
Коротышка сорвал пломбу, замок сбили ломом и в
фуражках зашли в сумеречную тишину храма. Молчали, оглядывая и привыкая.
- Вонь-то какая, - наконец сказал коротышка, переставив свои толстоикрые
ноги, - устройте-ка, товарищи, сквознячок.
Лом прошелся по стеклам, работа закипела. Аптекарь сгреб со стола
на пол свечи и жертвенные кружки, установил весы. Срывали иконы,
выламывали оклады, несли к аптекарю, он разглядывал в лупу и бросал
на пол. С ломом в руках политрук срывал, сбивал, крушил. В непонятно
откуда косо проникающем пыльном свете мелькали фигуры с книгами,
тазами, звенела церковная посуда, опрокидывались шкафы, трещали
хоругви.
Продолжение |
