Бывало, побеждал огонь. Отец
работал со стволом, но рухнуло перекрытие, а главное, кончилась
вода, и отец позорно бежал в окно. Дома он лежал лицом в подушку,
а мать спиртом и яичным желтком лечила ожоги и подтрунивала: «Что,
Петя, огонь оказался посильнее? Помнишь, ты как-то толково мне объяснял
разницу между пожарником и пожарным. Пожарник - это погорелец, то
есть растяпа, спаливший свой дом, а вот пожарный - это воин, он
со стволом в руках борется с огнем. Так вот объясни, пожалуйста,
и сейчас, как случилось, что ты из пожарного превратился в пожарника,
в погорельца?». Отец канючил в подушку: «Валечка, я почти все зачернил,
но вода... мне бы кубометр воды, один кубометр, и вот тогда бы...».
Вечером малиновое солнце садилось в станционные тополя, над кладбищем
тарахтел осоавиахимовский самолётик, а в парке заиграл духовой оркестр,
и над утомленным городом поплыло танго. Отец надевал белый костюм
из рогожки. Мама в синем берете на ухо подводила губы перед зеркалом
и жаловалась бабушке:
- Он ведет меня под руку, как истинный джентльмен, подносит мороженое
и развлекает приятной беседой, но нате вам пожар – этот проклятый
трезвон, он бросает меня среди улицы одну и несется вслед за машинами
как угорелый, как школяр, потом он будет целовать руку и просить
прощенья - будешь, Петя?
- Мы уже опоздали на журнал, - морщится отец.
Они ушли. От окна пролег пологий свет заката,
и я поспешил во двор. Двор, широкий и длинный, был моей территорией,
полной интересных вещей и событий, поджидавших меня. В конюшне жили
лошади и мой единственный враг Криволапов. Был прилепившийся прямо
к зданию и фонтан. Была и страшная, заставлявшая меня трепетать
тайна, которую я и не выдавал даже своей подруге Земфире, дочери
Ингалычева. Я подкрадывался к своей тайне у подножия вышки, под
навесом со старыми, еще церковными каретами. Я останавливался и
переводил дыхание, страх перерастал в ужас, но я вспоминал кинофильмы
и первого маршала с саблей, гарцующего на белом коне. Но он был
далеко, а близко-сумеречный, пустой и тихий двор, где под грудами
металлолома лежал мертвец. Я с бьющимся в горле сердцем откидывал
ржавое крыло, прикрывающее вход в мою тайну, и рука нашаривала могильную
плиту.
Бабушка говорила о бессмертии. О том, что мы встретимся
с дедушкой и всегда будем вместе, что есть жизнь - там, на небе.
А как же камень? Я трясся в страхе и задавал вопрос. Я долго не
выдерживал и, перемазанный мазутом и ржавчиной, спешил выбраться
из хлама. Потом разводил плечи, был героем и подкрадывался к конюшне.
И Боже упаси, чтобы увидел мой лютый враг - конюх Криволапов. Его
лоб и щеку пересекал сизый шрам. Страшен был навыкате бельмовый
глаз, но еще страшнее была рассеченная губа и зубы. Криволапов уважал
отца, а меня, застав у лошадей, перетягивал кнутом. В дальнем и
темном углу конюшни Криволапов из досок и попон смастерил подобие
кресла и полулежал, казалось, он спал, но нет, вспыхивал огонек
папиросы, и опять надолго недвижим Криволапов и я, на коленях под
окном выжидающий момент.
Мне редко удавалось проникнуть к лошадям, жеребец
Буян, чуя постороннего, топтался и ржал, Криволапов приоткрывал
глаз, рука нашаривала кнут, и я бежал. В гости к Криволапову приходила
странная и, как мне казалось, необыкновенно страшная белолицая старуха,
тощая и прямая, как палка, с близко посаженными глазами и крючковатым
носом. Она была в солдатских башмаках, в старомодной шляпе с вуалью
и белых перчатках несмотря на жару. Она церемонно поднимала вуаль
и, глядя поверх дневального, говорила:
- Я с визитом к Родион Степановичу Криволапову, позволите ли мне
пройти?
- Невеста к Криволапу пошла, - потешались бойцы, — кикимора в шляпе,
— покатывались в смехе телефонистки, - а говорят, графиня.
В конюшне влажно причесанный на пробор Криволапов целовал старухе
руку, называл графинюшкой, усаживал в импровизированное кресло,
старуха развязывала скатерку и церемонно произносила: «Сегодня день
пресвятой девы Марии - именины государыни. Это бисквит по английским
рецептам, извольте отведать, Родион Степанович».
Криволапов доставал бутылочку, старуха тоже выпивала.
Ели пирог. Пили чай, потом закуривали. Старуха держала папироску
на отлете, и они долго пребывали в молчании, в безотносительных
друг к другу позах. Это я подглядел в окно.
Я проснулся утром с первым ударом колокола, известившим
смену караула, и босиком прошлепал на балкон; автомобили уже выехали
из гаража и выстроились в ряд, и я с наслаждением вдыхал аромат
бензина. Под сияющим солнцем раскинулся город, зеленели холмы, синели
далекие горы. За горами лежало море, и отец обещал свозить на мотоцикле.
Близко была площадь, пыльная и булыжная, на ней я с пацанами буду
играть в каре.
Во дворе пятнадцатого номера поспевал абрикос — вчера он был еще
кислый. А сегодня как раз. Ворота храма распахнуты, и, чего там
толпится народ, надо узнать. И с балкона я полетел, словно воздушный
шарик, над цветным, полным счастья миром. Был первый день летних
каникул.
Бабушка заставила вымыть шею и надеть рубашонку, расшитую украинским
крестом.
- Мы идем на базар, - объявила она.
И более широкой рекой потек мой праздник.
Я захотел посмотреть на чернобородых пекарей,
они, как волшебники, в аромате печеного теста, в малиновых отблесках,
колдовали над конфорками и казанками. Я пожелал бублик, и мы отправились
на Кантарную в пекарню. Дядя Ахмет в белоснежных кальсонах ногами
месил тесто в огромном деревянном корыте, чем привел меня в восторг.
На стене, словно веревка на гвозде, висело смотанное тесто, что
еще более удивило меня. Я ткнул пальцем, и дядя Абдулла ножницами
отрезал кусок веревки, свил косичкой, слепил концы - получился бублик,
и, опустив его в кипяток и что-то бормоча и улыбаясь мне, помешивал
деревянной лопаткой. Потом бублик, посыпанный маком, подрумянивался
на решетке над мангалом. Я пожелал пончик, и дядя Абдулла скатал
тестяной мячик, впрыснул шприцем крем, и вот уже пончик зашипел
в котелке в раскаленном масле.
А потом базар. Многоголосый, пахнущий чебуреками,
конским потом и разносолами базар тонул в шашлычном мареве. Бурлила
ярко-цветная толпа, хвалила, ругала, торговалась, завывала на разных
языках, но все друг друга понимали. Меднолицый, в золотом окладе
бороды татарин вещал на полбазара, расхваливая бастурму. Бритоголовый,
до синевы черноусый албанец зачерпывал из деревянного корыта и выплескивал
назад потоки белопенистой шипящей бузы, и тоже хрипел и приглашал.
Спокойный голубоглазый немец, когда к нему приближались, молча сдергивал
марлю с уложенных на белоснежное рядно копченостей. Его товар не
требовал рекламы. Напрасно бабушка истово торговалась, немец не
уступил. Мы купили у него ветчину и колбасу. Бабушка поучала меня:
«Лучше немцев колбасников в мире нет, и сдачу пересчитывать от немца
не надо. Это тебе не цыган. А камбалу мы купим у греков. А фрукты
нужно покупать у южнобережных татар, никто так не сохранит в опилках
прошлогоднюю «беру» и «мускат».
Рядом разливался соловьем свисточник. На зеленых
лопухах, обрызганных будто росой, млели фунты масла. Бабушка протягивала
руку, и торговка на тыльную сторону ладони клала творог, и бабушка
слизывала, вафельно морща подбородок. А мне было строго наказано
держать руки в карманах, но разве выдержишь? Сизоносый старик просунул
в карман свистульку и отбежал, жестикулируя и истошно вопя: «Такой
хороший мальчик, пусть только поиграет». Я залился соловьем, а бабушка
достала кошелек. Потом в руке оказался леденцовый паровозик. Я сунул
его в рот. Торговец возликовал, а бабушка, ворча, полезла в кошелку.
Но приблизился злой одноглазый цыган. В его руках
подпрыгивали мячики, на груди сидели черно-красные пауки. Бабушка
запротестовала.
- Ты ничего не понимаешь в мячиках, старая карга, - обидел он бабушку.
- Смотри, как умеет мальчик, - и мяч запрыгал в моей руке.
Брось эту вредную старуху, умный мальчик, я заберу тебя к себе.
Бабушка, как загипнотизированная, рассчиталась, но тут же и возопила
на полбазара. Страшен был гнев крымской гречанки, но одноглазого
и след простыл в толпе.
Хозяин-караим у входа в духан умолял не «обидеть»,
зайти. «Денег нет», — отшучивалась бабушка.
- Не надо никаких таких денег, - возликовал караим, - мы просто
рисуем крестик на память, вот тут на стене: когда будут деньги -
принесешь.
Бабушка не обидела, заказала кофе по-турецки, а хозяин нахваливал:
- умный, очень умный мальчик, я это сразу понял.
- Если бы он еще и кушал, — сокрушалась бабушка.
Продолжение
Продолжение |
