| На главной улице нашего города
стояло величественное здание хоральной Синагоги. Крыша была стропильной,
фасад имел эклектический вид, по углам пилоны со стрельчатыми окнами,
а первый этаж рустовой. Но главное, как говорили знатоки, в Синагоге
была лучшая в мире акустика (впрочем, в нашем городе, как убежден
каждый житель, все лучшее).
Справа от Синагоги, словно Арлекин печальными
глазами, глядел на улицу стрельчатыми окнами и тихо жил польский
костел. Синагогу закрыли - хватит источать «опиум для народа», переименовали
в клуб медработников. За парадными ступенями установили памятник-
на бетонном диване фривольно полулежал цементный В. Ленин, напротив,
полный почтения и весь внимание, сидел И. Сталин.
В праздники на главной улице перед вождями разливное
море человеческих голов. Сверкает и грохочет медь оркестров. Плывут
красные знамена, плывут портреты, транспаранты, клятвенно убеждая
бетонных вождей: пятилетку - в четыре года... с повышенными обязательствами...
стахановским движением, соцсоревнованием... с макетом урода Чемберлена.
В будни по булыжнику тарахтели полуторки, с трезвоном
проезжал трамвай, катили легковые «фордики», вытесняя линейки и
фаэтоны. Страна набирала силу.
Я, школяр, обожал клуб медработников. По выходным там шло кино,
и цена детского билета была десять копеек, а главное, фильмы шли
для взрослых, но в зал пропускали и детей. Правда, фильмы там шли
после проката. В «Юнгштурме» фильмы шли детские, а на вечерние сеансы
детей не пускали. В кинотеатр «Субхи» пропускали на все сеансы,
но он был в цыганской слободке, и потому — опасным. Но стремление
увидеть только что вышедший на экран новый фильм преодолевало страх.
В выходной (я тогда не знал слова «воскресенье»
- были «пятидневки», в школьном дневнике дни отпечатаны так: первый
день, второй день... пятый день и выходной), отец давал мне рубль,
бабушка осматривала, заставляла почистить сандалии, застегнуть на
голени короткие штанцы, под самый подбородок подтягивала на пионерском
галстуке зажим. На улице я тут же прятал в карман тюбетейку с кисточкой,
расстегивал под коленями штанцы и, весь «на военном положении»,
оглядываясь, готовый броситься наутек, отправлялся по булыжнику,
поросшему свинороем, в опасный кинотеатр «Субхи».
Я шел по Пролетарской улице, затем по переулкам,
среди кособоких домиков и чахлых акаций. Из подворотен текли мыльные
ручейки. Свирепые псы, охранявшие голубятни, обдавали лаем, и я
прибавлял ходу. Это была слободка, и жили там босяки и голубятники,
а кинотеатр был их вотчиной. Наконец в гомонящей детской толпе я
занимал очередь, ни на миг не забывая об опасности. У кассы я протягивал
в окошечко рубль и, получив билет, тут же прятал его в потайной
карманчик, а сдачу - тридцать пять копеек - опускал в носок и жался
к взрослым. Однажды ниоткуда возникли четверо, показали ножичек
и затолкали в соседний двор, и, - о ужас! - среди шайки цыганчат,
игравших в кости, бельмоглазый Махмуд, по кличке Кривой, проницательно
ощупал меня видящим глазом.
Шайка, оставив кости, курила, плевала и сквернословила.
- Где деньги? - спросил Махмуд.
- Я пришел просто так, посмотреть, - соврал я.
- Обыскать.
Вывернули карманы: нашли тюбетейку, и цыганенок тут же напялил ее
на кудрявую голову. Нашли и билет.
- Красную удавку на шею нацепил, а врешь. А ведь пионер должен говорить
правду. - Махмуд страшно выругался.
- Колюнчик, дай пацану пендель.
Колюнчик, напяливший мою тюбетейку, был маленьким цыганчонком, но
больно ударил ногой. Потом сдернул сандалик - в носке нашли сдачу,
и шайка в восторге взвыла, сандалик забросили в соседний двор, а
носок на акацию, он повис на колючке, дали еще «пенделя» и пару
раз по «морде», и я, еле сдерживая слезы и припадая на босую ногу,
под вопли и свист покинул двор.
Вечером отец спросил:
- Кино посмотрел?
- Посмотрел.
- Интересное было кино?
- Очень интересное.
- А сдачу на что истратил?
- Мороженое съел.
- Молодец.
Опасным был кинотеатр «Субхи». А клуб медработников,
бывшая Синагога, переполнял счастьем. Я покупал два детских билета
по десять копеек и один на взрослый сеанс за двадцать копеек и входил
в таинственную и сумеречную глубину высоченного зала. А потом? Потом
засияло, загудело, полетело. На экране журнал «Если завтра война»,
и пацаны всего зала подпевают: «Если темные силы нагрянут...»
Стрижет сноп света, белеют в темноте восторженные
лица «готовых вот сейчас, сию секунду, в бой, умереть за Сталина».
Экран сияет. Ревут моторы, летят, бесконечно летят самолеты, и конца
им не видно. И сам вождь товарищ Сталин глядит в небо, и зал встает
и рукоплещет. Наконец, заскрежетали гусеницы, поползли танки, сотни
танков. Зал напряжен в едином многоглазом монолите. Танк наехал
и повалил огромное дерево, зал взвыл, стучит ногами, крик - «ура!»
Гремит марш - «Броня крепка и танки наши быстры...»
И я весь там, и весь зал там, чудесно растворенный в экране - на
аэродроме, среди летчиков. Идет фильм «Истребители», и оглянуться
не успел, как зажегся свет, закончился сеанс. По рядам пошли билетерши,
и я, как и все, не вставая (встанешь - потеряешь место и будешь
сидеть на полу перед экраном), отдал второй билет контролерше.
И опять «если завтра война...» - самолеты... танки...
После двух сеансов я, раздвинув плечи, вышел на
слепящую светом улицу, твердо решив, что буду военным. Скорей бы
в армию: показать бы этим белофинчикам!
Рядом с Синагогой ларек с зельтерской водой, а
у меня шестьдесят копеек, и я выпил бузы, съел «микадо». На той
стороне улицы Кирова торговал сладостями лоточник. Мне было стыдно,
как маленькому, сосать паровозик на палочке, и торговец на двадцать
копеек отсек от большого куска ножом белой халвы, и я с оттопыренной
щекой отправился на вечерний сеанс. Детей без взрослых не пускали,
я попросил лейтенанта, и он и его девушка со смехом провели меня.
И в третий раз летели на экране армады. В зале ни свиста, ни воплей
- лишь после журнала, когда зажигался свет, степенный разговор:
«Ну, эти дадут... Сотрут в порошок... А знаете, этой мощью мы обязаны
нашему вождю, товарищу Сталину. - Да! Да! Пусть враги только посмеют...»
После сеанса я, переполненный страстной жаждой
войны, млел пред бетонными вождями. А потом война, и на три года
спрятались вожди под строительным мусором у задней стены Синагоги.
А перед фасадом, по главной улице, выкидывая черный дым, поедут
незнакомые пятнистые автомобили, по булыжнику маршируют в сером
иноземном одеянии чужие солдаты, на непонятном языке запоют: «О-о-ля-лаа
рии-о-о ол-л-а-а ри-о-о», а если перевести на русский, то «ол-ла-ла
ри-о-о» - «Вся рота будет есть сосиски и пить пиво, и обер-лейтенант
тоже будет пить пиво».
Потом в страшной пустоте улицы Кирова, перед Синагогой,
по тому же булыжнику, потянутся ее верующие, с белыми шестиконечными
звездами Давида на суконных лапсердаках, сперва к мосту через Салгир,
потом по гудрону Феодосийского шоссе, туда, на девятый километр,
в противотанковый ров. А где же самолеты, армады, что летели на
экране Синагоги? А вон в небе «Рус фанер» горит - смеются немцы.
А где же «легендарная и непобедимая?». А вон сгоревшая танкетка
чернеет на перекрестке — смеются немцы. — Это и все? Нет, не все.
Русские только собираются воевать и совершают свой «драп марш» до
Москвы, потому что все и всегда начинается с Москвы. Потом немцы,
глядя в небо, перестали смеяться: не «Рус фанер», а «Шварцтодт»
летит, и загрохочут перед Синагогой танки. Затопают кирзой пропахшие
махоркой советские солдаты, худые, подтянутые, готовые мгновенно
действовать - попробуй останови! - и кончилось у немцев пиво и сосиски
для всей роты и для обер-лейтенанта тоже. Многое могла бы Синагога
рассказать.
После войны бетонные вожди переместились в пионерский
садик, где некогда стоял взорванный ими собор Александра Невского,
и там продолжили беседу. А позже переехали на вокзал, и на площади,
в тени раскидистых тополей, решали извечную проблему счастья для
всех живущих на земле. Но выяснилось, что один вождь повел народ
не верным ленинским путем. Пришли люди с отбойными молотками, разрубили
бетонный диван - одного вождя вместе с половиной дивана отправили
на свалку, а другой остался в одиночестве на своем бетонном ложе
и скучает до наших дней.
Все это могли рассказать долгожители с главной
улицы нашего города - хоральная Синагога и польский костел. Но пришло
время и им умереть, потому что для власти главным противником были
церкви. Пришел народ к молитве, а нет храма Божьего — Христа Спасителя.
Взорван храм - пепелище, а нет храма - нет и народа. Власть знала
- нельзя народу без веры, и вот вам, товарищи, купель", - креститесь,
принимайте веру правильную. (Купель - В Москве на месте взорванного
храма Христа Спасителя был построен бассейн с круглогодичным подогревом).
Вот Моисей, но теперь он Карлом Марксом называется, тоже с бородой.
Вот и Иоанн-креститель - его отрезанная голова на каждом заборе,
на каждой стене изображена. Вот и святые апостолы - члены политбюро
- все двенадцать. Вот и святые мощи в стеклянном гробу. Вот и заповеди,
все десять. - «Моральный кодекс строителя коммунизма».
В то время покатилась хрущевская волна - уничтожение
храмов, изгородей и ненужных памятников (как говорили, борьба с
излишествами) - по всей стране. По городу поползли слухи и о Синагоге.
Одни говорили, что на месте Синагоги нужно построить рыбный магазин,
другие - что приехала высокая комиссия из Израиля и потребовала
вернуть церковь верующим. Отношения с Израилем то улучшались, то
ухудшались, но в то время были хорошими, и кое-кто получал визы
для эмиграции, в край обетованный. Вот в этот период говорили о
возврате церкви прихожанам, потому что СССР имеет храм Божий в Израиле,
такие слухи ходили, и Синагога стала ничейной — мебель вывезли,
двери распахнуты, в зале горы мусора. Здесь кучковались пьяницы,
любители наживы, выламывали все, что выламывалось.
Вот тогда-то ночью и загорелась Синагога. Пожарные
приехали и потушили. Но утром чья-то незримая, но очень властная
рука отправила все пожарные машины, не оставив ни одной, на смотр
техники в район. И опять загорелась Синагога. Вот тогда и остановились
трамваи, возликовали зеваки. Но одно не учла «властная рука»: на
одной из пожарных машин была хоть и плохонькая, но работающая рация,
и машины стремглав, под вой сирен, примчались в город. Установили
лестницы, развернули рукава и дали воду, но на радость ликующей
толпе опять незримая рука, теперь уже в водоканале, перекрыла воду.
Пожарные и тут не растерялись: две машины помчались
на Салгир, от них протянули рукава к двум другим машинам на «перекачку»,
и через короткое время пожар был потушен.
Отец мой работал заместителем начальника пожарной
охраны по профилактике, досконально знал о причине пожара и глубоко
переживал.
- Что произошло? - спрашивал я.
- Обыкновенный неумелый поджог.
- Ну кто, кто так поджигает?
- Ведь поджог профессионально организовать нужно, а тут улика, все
пропахло этилированным бензином, не организовали тягу, - и заговорил
о многом другом, необходимом для профессионального поджога.
- Так поймали же двух бездомных пьяниц? - возразил я.
- Если надо, поймают и десяток, - и, помолчав, прибавил: - А все-таки
молодцы пожарные, премию следовало выдать. Так нет же, весь город
смеется: пожарные проспали Синагогу и приехали без воды. Вот она,
наша порядочность.
Так не стало в нашем городе хоральной Синагоги,
а вместе с ней и польского костела.
В начало |
