| А тут амнистия: ликование,
тысячи людей вернулись в семьи; вернулись и те, для которых тюрьма
- дом родной, и поплыл по улице уголовный душок. Поредела Пушкинская.
Совсем как «до войны», расхлестанные, развязные, «прошвыривались»
стайки блатных в «прохорях» - значит, в сапожках в гармошку, за
голенищем финка, чтоб и жало смотрелось. Зазвучала феня. Так уж
заведено на Руси: дай свободу — получишь разбой.
То в одном, то в другом конце улицы закружит воронкой
народ, и крик: милиция! Человека зарезали. Блатные у советской власти
в почете. Великий педагог Макаренко доверял уголовнику наган и портфель
с деньгами. Горький воспевал Челкаша. Об уголовниках слагались песни
и снимались фильмы, издавались книги, и вор стал фигурой романтической
-для любви и подражания.
В детстве в кинотеатрах я видел Соньку Золотую
Ручку, в фильме «Беломорканал». В «Путевке в жизнь» - восхищался
Мустафой, и с ровесниками распевал про Мустафу и Жигана, про Мурку
и Чеснока, и про Лелечку - блатную пионерочку. Нож и кастет были
ценной реликвией для школяра. И если удавалось поймать милиционеру
карманника, то толпа отбивала его кошелками и набрасывалась на хозяина
кошелька: «Ишь, карман растопырил, раззява». Уголовник был романтический,
национальный герой. А милиционер в ситцевой синей блузе, в кирзовых
сапогах с пустой кобурой и зарплатой сторожа, являл собой закон.
Не уважал милицию и Никита Сергеевич. Нет, чтобы создать полицию
- слово-то внушает! - Хорошо экипированную, а главное, высокооплачиваемую.
Так нет, оставаясь верным принципу разваливать все, развалил и МВД,
создал новую, затрапезную организацию УООП (Управление охраны общественного
порядка). Что это? Какие-то сторожа в пахнущей борщом проходной.
Уголовников отловили, а тут новое событие.
Любила власть советская под машинку стричь народец
свой, чтобы головку проветривало, чтобы все под одну гребенку и
в едином строю. Объявится в военкомате молодой, призовут -не призовут,
а первая команда - постричься до щипка, под машинку, значит (чтобы
не смогла военкомовская рука волосы ущипнуть). Мечта каждого милицейского
- снести с головы стиляги так любовно начесанную «канадку с коком»:
«Ишь, патлы распустил - под машинку!»
Стригут и в школе, и дома, а вырастешь -в армии или в колонии уж
обязательно постригут.
А тут на радость постригальщикам - Первый международный
московский фестиваль потряс страну. Двинулась молодежь в Москву,
особенно девочки себя показать, на иностранцев поглазеть, главное,
увидеть негров, и вот они - черные, фиолетовые, настоящие (никогда
не виданные), угнетенные, линчеванные, несчастненькие. Любят на
Руси обездоленных и гонимых. Толпятся к негру в гости дамочки, завести
знакомство - честь для белой. Негры черные очки «лейблы» дарят,
негритянки прямо с ног шелковые чулки стаскивают - «капрон» называются.
Появились новые слова - «фарца», «фестивальщики»,
«валютчики». Власть отлавливала валютчиков, стригла, судила, расстреливала.
Фестивальщиц и фарцовщиц - просто стригла и из Москвы выдворяла.
А после фестиваля свобода на Пушкинскую обрушилась лавиной, на всю
улицу запел Ив Монтан. Старики качали головами - разве можно? На
что похоже? - бесстыдницы, юбки выше колен, трусы видно, по-ихнему
мини называется, черные очки понапяливали...
... Это с фестиваля моды понавезли...
... А по программе партии коммунизм вот он, не за горой, что ж они,
в черных очках да на белых подошвах - прямо в коммунизм?
... А ведь раньше все зелененькое, все заборы-штакетнички только
зелененькие, глаз радует, а теперь грузовики желтые, белые, розовые,
а когда капиталисты третью мировую развяжут, что же, перекрашивать?
... А в парке оркестры... Что бы вы думали? Эти
самые буги-вуги задудели. Вот оно, буржуазное разложение, это всё
от фестиваля... Пустили иностранцев - и отрава приехала -ящур, филлоксера
... вот бы товарищ Сталин... при нем порядочек... А на птицефабрике
куры подохли ... иноземцы отравили. После фестиваля раз и на всю
жизнь пушкинцы отказались носить галоши. Появились в продаже черные
очки. Изменилась лексика - вместо чувиха, чувачка, кадра дам стали
величать элегантным и международным - герла.
А вот деньги (на огромных сталинских купюрах изображались
кремлевские башни), вместо башни, приобрели жаргонное - башли. Года
через три улица ахнет в изумлении -за руку с мамой, роскошной блондинкой,
прошествует первый черный, как антрацит, настоящий курчавый русскоговорящий,
наш, пушкинский, негритенок. И имя его было Исаак Ньютон.
А Пушкинская, выкрашенная и помолодевшая, зажила
иной, полноценной жизнью. Убрали трамвай, стало шире и светлее,
до «черной» аптеки красно-бархатным ковром лежит газон, за ним бассейн
- журчит фонтан, золотые рыбки плавают - на счастье бросают в воду
монеты. По вечерам тонет в свете улица. Экранами сияют витрины,
слепит белизной, сводит с ума модниц новый материал - капрон.
А в кинотеатрах «Летят журавли» с Татьяной Самойловой.
Разрешили - и зачитываются пушкинцы Ремарком, Фолкнером, только
и разговору о Хемингуэе - как, вы еще не читали? Да быть не может
- значит, вы не знаете, кто такой Гарри Морган? Вы и «Фиесту» не
читали? - Позор! Дома портреты Хемингуэя - сутулится с трубкой любимый
писатель.
Потому что на Пушкинской самая читающая в мире
публика. Ночью на Пушкинской перед магазином «Книги» толпы - очередь
за «подписными изданиями», отмечаются в списках, скандалят, бдят,
и через ночей пять, если даст Бог, будешь счастлив - попадешь в
магазин. От царя Гороха так ведется - сидит мужик на печи, за окном
вьюга, и философствует: «Эк она, матушка Расея, на тысячи верст
распростерлась, а правда-то где? А ответ в книге. Голод? - Читай,
когда читаешь, есть не хочется, книга голод прогоняет. А тут Солженицын
издал «Один день Ивана Денисовича». Эк правду о тюрьмах вывернул,
да за такие слова и десять лет схлопочешь. Даже пушкинцы охнули,
а у стариков и вовсе разум отшибло. Вот она, Свобода.
Утром стынет улица, еще жесткие листья кан в матовом серебре росы,
а у фонтана под водяной пылью не высохла лужа, и лишь на театральном
фронтоне атланты, грифоны и музы окрасились в оранж. Просыпается
улица. Боря, работник магазина «Динамо», гремит железной шторой,
открывает витрины. Поднял навесы - и под брезентом, на перилах -откуда
только взялись? - сидит уже парочка стиляг, влажно причесанных,
ножками болтают. Выйдет Боря, обматерит стиляг, тунеядцами обзовет
- лениво сползут. Боря за прилавок - они опять на перилах и ножки
в модных «шузах» свесили, солнце палит, давно высохла у фонтана
лужа, а под витринным тентом прохладненько; как бы новость не пропустить,
не отстать от жизни - разве можно? Сегодня воскресенье. Массовый
выезд на пляж. Те, кто побывал в Германии, едут на трофейных мотоциклах
к морю, в Алушту, в Рабочий уголок - на Черновские камни. Трещат
двухтактные «дэкавешки», с солидным четырехтактным шлепом ухают
«цундапы», изнывают моторами полуторки и «зисы». Кипит вода в радиаторах,
шипит под колесами расплавленный гудрон, дымит тормоз. Лишь «студебеккеры»
ревут моторами, как самолеты, - у «студебеккера» ничего не горит,
ничего не кипит. В лесных туннелях с кузовных пассажиров ветви срывают
тюбетейки. Петляет шоссе, горы поворачиваются туда и обратно, и
снова туда, захватывает дух над безднами: ахают, охают, замирают
сердца в кузовах - и, наконец, восторженный вопль: море! море! Увидели
слитое с горизонтом море, дорога еще отпетляет и ровно потянется
вдоль пляжа и вползет в белую арку с надписью: «Граждане СССР имеют
право на отдых». Хорошо! Но истинному пушкинцу на перилах лучше.
Поет Лолитта Торез. А вечером итальянское кино - Марчелло Мастрояни.
А тетка Вовчика билетерша в «Спартаке», и это значит, что вся компания
«прохиляет» без билетов.
Ниоткуда возник Фома в фуражке железнодорожника
и с ножницами в руках: «Не желаете нарисоваться? Небольшие деньги,
большое удовольствие». Фома художник. А ножницы уже и так, и этак
стригут черную бумагу, мгновение - и готов на белом паспарту профильный
черный портрет. Не перестают удивляться - абсолютная схожесть, пятьдесят
копеек плати - нету? потом отдашь, но находят, и Фома на той стороне
улицы к девчонке подгреб, мелькает ножницами. А под тентом приятный
разговор: - Что это за герла в капроне? Ничего себе блондиночка,
на шпильках выписывает. - Да это Манька, кадр Коржа, у которого
трофейный мотик «БМВ», ее давно «уже». - Дама чужая, пялиться нечего.
А тут Вишня - еще один тунеядец, фантазер, враль
и, конечно, поэт, ручками еще с Карла-Марла машет, спешит, задыхается:
-Эй, кадры, слыхали новость? Становите портвейн. В садике перед
кабаком «Астория» памятник - танк, тридцатичетверка называется.
Так вот, в наш город, желая устроить панику, пробрались американские
шпионы, притащили снаряды, залезли в танк, зарядили пушку, развернули
башню - и по кабаку «Астория» ка-а-ак...
- Да быть не может! - Может, может! - вот это событие!
По вечерам «Астория» гремит и сверкает. «Астория»
- восторг и зависть каждого безденежного тунеядца. В роскошных панбархатах
льнут в танце недосягаемые офицерские дамы. Громовой голос Аркаши-барабанщика
собирает под окнами стиляг: «Али, Али-Баба, смотри, какая баба со
мною хочет, очень хочет танцевать».
Но на этот раз легавые не проспали, поймали кого
не надо, а жаль. Но хохму оценили - вот бы грохнули в окна по люстрам,
по гармошкам, по балалайкам и барабану. Вот бы лабухи поднарезали.
Вот бы госпожи офицерши в свои красные панбархаты да в синие рейтузы
поднапустили. А Аркашку жаль, на барабане он - во - отмачивает,
а Осла - тоже, на саксе он чу-чу такими руладами выкладывает. Братцы,
точно известно, снарядики были дымовые, все живы.
Возликовали, сорвались с перил и заритмачили ладошками по ляжкам,
задудели в кулаки, заплясала белоподошвенная компашка - кружком
глазеют зеваки, подхлопывают, подтанцовывают:
«Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я и сам,
Вся семья у нас покрыта рыжим волосам,
Только у братишки, чуть повыше шишки, вырос
Вырос белый ус. - Чу-ча!»
Пройдет много лет. Закроют «Асторию», и перед танком
вымахнет в небо гигантский спрут - Обком Партии. Это будет последний
памятник диктатуре. В узких брючинах с широким отворотом, в толстоподошвенных
туфлях на белой «манке» отшлепали в небытие стиляги. За ними - в
джинсе в облипочку, да в шортиках с бахромой, с сарказмом на лицах,
да с гитарами за спиной - проследуют и хиппи. Отзвучали «эй, мамбы
- карамбы» во всех подъездах, во всех подворотнях, и кончилась работа
милиции: ловить, стричь, гитары отбирать. Но возникли «панки» -
даже пушкинские тунеядцы ахнули: во дают, не прически, а красные
петушиные гребни на лысых головах понастроили. Да что там гребни!
Прямо по лысине, на своей дурацкой башке, красной краской знак качества
изобразили, а то бери круче - «СССР» намалюют, которого уже нет.
Вот уж майор Сашок их в вытрезвителе искупает.
Ацетоном с дурацких голов краску смоет! Но онемела милиция. Нельзя.
Свобода. Молчит Сашок. Обиделся, плюнул, ушел на пенсию. И на слободке
с дядей Юрой голубей гоняет. Потому что великие события потрясли
страну. Грянула перестройка, гласность и демократия.
Только и разговоров о журнале «Огонек», где слово
«Бог» напечатали с большой буквы. Вот она, свобода, вот демократия.
И это только начало. Бросали станки, неслись к телевизорам. А там
Горбачев, Собчак, Сахаров, и слова-то какие - раньше десять лет
Колымы за такие слова. Какие там панки? На пляжах, раскрашенные
во все цвета радуги, расхаживают голые девки - боди-арт называется.
В кооперативах фильмы - порнуха, а по умному секс
называется, да так просто: голые дамы, в чем мать родила, лишь веревочка
в задницу врезалась, трясут грудями, выкобениваются у скользкой
трубы, да в каждом фильме сопят в обнимку на кроватях - да хоть
бы с мужиком, а то дамочка с дамочкой - вот тебе и демократия, и
жареный гусь тоже вот.
Недолго музыка играла. Объявился Гайдар со своей
шоковой теранией и Чубайс с приватизацией, а получился бандитизм.
Они и обвалят «до основанья, а затем...»? Деньги арестуют. Магазины
опустеют. Закрыта «Массандра» и «Винтрест». Сухой закон называется.
Вот она, демократия.
Продолжение |
