| На улице пушкинцы, изрядно
постаревшие, дымят махрой.
- Кадры, что за порядки? Кружку пива вы пить нельзя: коммуняка Лигачев
запретил, дожили. Россия да без меда.
- Чубайс за ваучер «Волгу» обещал. Где она, та «Волга»? Сигарет
нет, денег нет. Талоны, купоны. Зарплату отоваривают отбросами в
овощных складах – бери – не хочу – отваливай.
Вот тогда-то вспомнят о танке.
- Кадры, в Москве Ельцин танки на площадь прикатил и по Верховному
Совету из пушек ка-а-ак! А мы чем хуже? Наш танк и вовсе гнать не
надо, вот он - давай снаряды, пушку только поверни - и по верховносоветчикам,
по господам народным избранникам, ишь, заелись. Новыми русскими
их называют, магазины с именами своих баб пооткрывали, а сами бабы
только и умеют на «мерсах» да «бээмвэшниках» по базарам шнырить
и к салонам красоты подкатывать. А на Пушкинской, в клинике «Дина»,
профессор Жадько из каждой толстой и беззубой старухи почище кинозвезд
красоток делает - Да быть не может! -Сам видел, я там дворником.
Вылезла из «бээмвэшника» толстуха, с мордой в морщинах, как запеченное
яблоко, и вошла в «Дину», а потом, гляжу, выходит - Бог мой, зубы
сияют, худенькая - почище, чем манекенщица,
- Мистика.
- Не мистика - наука. Иностранцы в очередь в «Дину» стоят.
- Эх, братцы, хорошо бы из пушки...
Но это будет потом, через много лет. А сейчас солнцем залита улица,
и Юрка-ювелир, по прозвищу Гравер, сверкая очками, подваливает.
- Эй, Юрчик, хохму про танк слышал? Башни есть - угости.
У Юрчика всегда башни есть, он всегда за Ромчика не уважают, мелкий
бычок.
Липкая жара. Белое солнце впаяно в густожелтое
пустое небо. А на том углу Пушкинской, у сберкассы, на скамеечке,
пекутся на солнышке три старика, три старых урки. Теперь и уголовниками
их не назовешь: дядя Юра, тощий и седой лунь - руки на палке, иногда,
шевеля губами, газетку читает, Арсен, с лицом чернее чугуна и орденом
Красного Знамени на потертом пиджачке, и Колюня, безрукий и кривой,
с лицом синим, будто татуировкой побитым, слушают. Колюня человек
без фамилии и отчества - просто Колюня. Известно только, что сидел,
был подрывником - там, в шахте, и руку похоронил.
Я покупаю четыре бутылки нарзана и бутылку вермута
за рубль восемь в «девятке» на углу Пушкинской и Карла Маркса, подсаживаюсь,
и старики с удовольствием сдвигаются. Нравились мне старики и их
рассказы о Врангеле, о Бела Куне, о расстрелах за вокзалом на еврейском
кладбище, о слободке и тюрьмах.
Мы отхлебываем по глотку «вермута» и запиваем
нарзаном, щуримся на солнышко и разглядываем гуляющий народ. Мне
хорошо, я жду рассказов, я внимательный слушатель, и старики это
ценят.
- О-о, глядите, ишь, брюхо отрастил, - говорит Арсен. По Пушкинской
надвигался Сашок; увидев стариков, к удивлению моему, подошел, поздоровался
с каждым за руку, поговорил с дядей Юрой о голубях, попросил «пискунчика»
от «красно-рябой»: все знали, что Сашок настоящий голубятник. Затем
гигантскими штиблетами, носками сильно врозь, зашлепал к своему
зарешеченому заведению на той стороне улицы. - Хороший легавый,
- говорит дядя Юра. Арсен кивает: - Скоро на пенсию уйдет, и в городе
ни одного настоящего легавого не будет. А какие раньше были? - Задымили,
защурились, завспоминали: - Кочура, Шагибов, - Арсен толкает Колюню.
- Помнишь, в тридцатом, Шагибов на кладбище под склепом нас прихватил.
- В тридцать первом, - поправил Колюня, - потому что ОСОАВИАХИМ
над кладбищем уже летал. Жара стояла.
Я закрыл глаза, и воображение унесло меня на старое кладбище, что
в конце Пушкинской... Склеп в густых зарослях жухлой от зноя сирени,
а за кладбищем ставки, и даль, и в бело-голубом размыве горы. Голос
Арсена наплывал: - Приехали каталы из Москвы, решили наших проучить,
чтоб на курортах не выступали. А наши - ялтинский да Колюня с цыганской
слободы, тоже ничего. Колюня заулыбался, шевельнул культей. - В
сирени проделали проход под склеп, там и сейчас та черная плита
лежит, четырех корешей в разных концах на шухере поставили да перед
кладбищем на площади и рядом с церквей. Все спокойно, вдали город,
никаких фаэтонов, линеек, площадь перед кладбищем, где торгуют сеном
и дровами, пуста. У церкви никого.
Уговор был вина не пить, наганы не хватать, а
положить под склеп, в сумку рядом с торбами, с нарзаном и бузой.
А тут пришли двое: один наш, другой столичный, принесли карты, двадцать
колод - у нэпмана наугад купили. Поставили чемодан с картами на
черную плиту, и - пошла игра, на плите гора денег. Я был в охране,
залез на склеп, осмотрелся, тихо вокруг, лишь за ставками осоавиахимовский
аэроплан - побежит, побежит, пыль поднимет и полетит, потарахтит,
покружит над площадью кладбищенской - и опять за ставки. А жара-то
стояла какая! - плита накалена, плюнь - зашипит. Занервничали на
солнцепеке москвичи, нарзан хлещут, мокрые насквозь, в кустах ни
ветерка. А Колюня молодец, бузы хлебнет глоток - и банкует. Москвичи
на финари и наганы поглядывают. А я охрана, ну и стал подумывать,
как будем выходить из игры. А тут колода исчезла: Колюня сунул ее
в рот - и нету карт. Москвичи к ножам бросились, а у меня два нагана
- направил и кричу: - Зашмоляю начисто! Уговор был. Оружие в руки
не брать, только мне два нагана положено. Столичники Колюню догола
раздели - нету карт, исчезли карты - гипноз какой-то, и вдруг -
на тебе! - колода в кепке у москвича лежит.
- Колюня, расскажи пацану, как это ты сработал. Пацан это любит.
Колюня лишь жмурится на солнышке, цветет в беззубой улыбке, дергает
культей, но молчит.
Арсен продолжил:
- Москвичи занервничали: солнце садится, вода кончилась, жара их
наша умаяла вконец, а тут и беда.
Колюня зашевелился: - Это ты, Арсен, за охрану отвечал, ты. - Арсен
помолчал и заговорил: - И откуда он только взялся. Даже сирень не
зашуршала. Бог мой, вот это позор: как из-под земли вырос и стоит
у склепа, в дырявых брезентовых сапожках своих, сам Шагибов, а в
руках по гранатерифленке. Все остолбенели. Зубами выдернул чеку
одну, а потом вторую и выплюнул в траву. И спокойно так говорит:
- Убьете, гранаты сработают, взорвусь вместе с вами. Так что, граждане
уголовники, беритесь за руки, а ты, Арсен, ножи и наганы в торбу
сложи, бери чемодан - и впереди колонны. Знайте: один побежит -
бросаю гранату в кучу. Так что держите друг друга крепко.
Москвичи подергались, да куда там: вокруг стена
сирени, и неизвестно куда граната полетит, да и за руки держат крепко.
Наши ребята тоже знают: с Шагибовым шутки плохи.
Так и вывел весю хевру к церкви, а там конвой.
Один сыскарь вставил в гранаты предохранители, наверное, запасные
были, на том дело и кончилось. Видать, всю ночь Шагибов в кустах
сидел. - Каков гад, - восхитился дядя Юра, - так, прямиком, весь
чемодан с деньгами, даже не пересчитав, и отнес в детдом, а ведь
в дырявых сапогах ходил. - О чем говоришь, - вспылил Арсен, - чтоб
Шагибов взял?! Да солнце бы на вокзале взошло, а село на Чатырдаге.
Все оглянулись. Солнце расщепилось в вокзальных тополях, брызнув
малиновыми перьями, и село.
Наступал час сумерек. Старики помолчали, засобирались.
- Шагибова повспоминали, на девочек посмотрели, - сказал дядя Юра,
поразглядывал парочку модниц и оценил: нет в мире красивее женщин,
чем на нашей Пушкинской.
- Европу до Берлина прошел, - поддакивает Арсен, - а красивее, чем
на Пушкинской, не видел.
Колюня в затертую торбу сложил бутылки, еще пару в газоне отыскал,
я подарил ему трешку. На том и расстались.
Пушкинская сумеречна, накалена и отдает липкий жар. Сегодня воскресенье,
и все, обожженные и знойные после путешествия к морю, запаслись
бутылками нарзана и спешат в бурлящий поток.
У пролетарского магазина «Консервтрест» -на фронтоне
геральдические рабочие с кувалдой, работницы с серпами, колхозницы
с виноградом — собираются поэты, тоже пролетарские. Александр Лесин
- поэт-фронтовик, чуть в подпитии, еще не успокоилась душа поэта
от грохота войны, чужой боли и слез. А успокоится? - вряд ли.
На фото слева на право: «Первенец» - форд, «Полундра» - О Ф-15,
итальянка
«Коломбина» - «Ланча»; в центре слева с портфелем - Петр Петрович
Цытович.
Александр бросил пиджачок (он в любую погоду при
костюме и галстуке) на руки молодого почитателя, и тот горд, сверкает
взглядом - попробуй, оскорби кумира! Александр читает взахлеб, конечно
же, о войне, жестикулирует, замирает, входит в образ:
Березка оголенной кроной
Повисла в воздухе углом.
И в сучьях мертвая ворона
С растянутым сухим крылом... |
Или: |
...Кустарник пожелтел и слег.
Ползет все дальше дым косматый.
И осыпается песок
На незакрытый глаз солдата'. |
|
| |
| (Поэт Александр Лесин. «Безымянное поле») |
На лицах почитателей то восторг, то ужас со слезой. Где увидишь,
да так просто, настоящего, живого поэта? Млеют поклонницы. Александр
бледен, глаза блестят, ну прямо Вертинский, а присмотришься - то
и намного лучше. Любит Пушкинская поэтов, и если майор Сашок - это
акула, Ромчик - хамсичка, то поэта материально не обозначить. Поэт
- это пейзаж. Поэт - это энергия и совесть. Поэт - это свет с неба
и рокот прибоя.
Лесин умолк, оглядываясь, и, возвратившись на
твердь земную, зашептал, кивая и соглашаясь сам с собой: - Мистическая
улица, горбатых распрямляет, женщин превращает в красавиц.
Надел пиджак, поклонился и побрел, бормоча и жестикулируя.
Мне привиделась пустая улица и одинокий поэт, читающий стихи россыпям
звезд. А на углу, напротив, у «девятки» (бывший нэпманский торгсин),
тоже поэты: Анатолий Милявский, молодой врач и эстет, весь в белой
китайской чесуче, в кольце хохочущих поклонников. Мелькают китайские
веера. Здесь избранное общество, нужно представиться, принимают
не всех. Молодая красавица в широкополой китайской шляпе под руку
с атлетическим красавцем. Дамы ахают: какая великолепная пара, но
оказывается, дама - мать, а атлет — сын. Не может быть! Вот это
новость, все приятно удивлены.
Милявский неутомим, обожает анекдоты, парадоксы и каламбуры; компания
свободна. Здесь каждый - свой среди своих. Тут Даниил, человек-загадка
Пушкинской, голубоглазый красавец и всегда с боксерскими перчатками,
конечно же, только с тренировки, и много лет с белой повязкой на
голове, как у японского камикадзе. Пушкинская терялась в догадках:
что на лбу? Наконец просочилась романтическая информация: на лбу
вытатуировано имя любимой женщины, имя свято и никому знать не дано.
Вовсе не имя, возражают циники, по пьянке некая дама вытатуировала
матерное слово из трех букв.
Даниила подпаивали, уговаривали, хотели сорвать
повязку, но Даня был боксером. Любопытство достигло апогея - пошли
к майору Сашку: - Вопрос один: что на лбу? Сашок долго смотрел в
зарешеченное окно и еще более озадачил: - Пусто. - Что значит пусто?
- А то и значит - ни хрена! Идите. - Через много лет я встретил
Даню - повязки не было, лоб чист. Но какое долголетнее возмущение
умов, какие догадки сотрясали Пушкинскую! Оказалось - «пусто», как
сказал Сашок, - «ни хрена».
В другом конце улицы - солидный храм Мельпомены
- театр. Еще не опущен занавес, и по Пушкинской туда и сюда бесконечный
поток, но на углу, у библиотеки, с букетиками уже томятся поклонники
- лица озарены, ждут, задыхаются, жаждут.
Наконец из театра вытек человеческий ручеек и
влился в Пушкинскую реку. Поклонники бросаются к черному ходу, слышны
аплодисменты, и вот в круге, жадно глотая дым, тепленький, перевозбужденный,
еще весь в образе, прямо со сцены, со следами грима на лице Сергей
Корникола. Истерическая поклонница надушенным платочком пытается
стереть грим с лица актера, но тот отводит руку, он рассказывает
и изображает, как входил на эшафот, как лестница... проклятая лестница...
оказалась неукрепленной, и пошла под ногой (пауза)... с ладонью
на лбу... жадно глотнул дым. Поклонницы ахают, но актер блестяще
выходит из ситуации. Опять аплодисменты и... разочарование: актера
подхватили под белы рученьки, не дали налюбоваться - увели, где-то
именины, накрыт стол, страдают - придет ли? Актер на именинах почище,
чем генерал на свадьбе. Поклонники в восторге, им сегодня посчастливилось
повидать вот так просто самого Сергея Корниколу. - А я вот грим
стерла, - восклицает дама, - смотрите, платочек в гриме, -Все ахают
и завидуют счастливице. Господи, какой великолепный вечер! Какая
чудесная Пушкинская - улица вечного праздника.
Продолжение |
