| Улица
на все времена
Истинному «пушкинцу»
Александру Ткаченко посвящается
У москвичей - Арбат. И они горды, и барды слагают
песни. У питерцев - Невский и Аничков мост, и многое, многое...
У нас - Пушкинская, нет мостов пока и песен нет, но есть великое
благословение Архиерея Луки - от его медных ног берет начало южная,
интернациональная, всех любящая улица Пушкинская.
Пушкинская впитала в себя дух каждого, кто ходил
по тротуарам ее и запечатлелся в стеклах окон. Пушкинская помнит
и Государя, и Великих Князей, гениальных поэтов, художников и актеров.
Помнит и великое нашествие, и топот иноземных сапог, и казненных
граждан на деревьях своих. Помнит смерть Сталина и как денно и нощно
изливалась похоронная музыка «на потерявший все народ». Отсюда,
по мостовой, с черным крепом знамена и тысячи мокрых от слез венков
двинулись к вокзалу и влились в сплошную реку обнаженных голов,
чтобы часа через четыре прибли зиться к памятнику и метрах в ста
(ближе не подступиться, площадь со всех сторон в зеленой хвое) возложить
венки, размазать слезы и возвопить: «Как же нам жить без тебя?!?»
А тут тысячеголосый траурный гудок басовито и фистулой всех заводов
и фабрик по всей стране смешался с душераздирающим плачем народа.
(Позже генералиссимуса танком сдернули с постамента, так и рухнул
с медной рукой за пиджачным бортом в клумбу, где некогда разливалась
траурная хвоя.)
Лишь единожды за всю долгую жизнь ахнула Пушкинская, да так, что
закачалась банная труба. А все из-за поэта. Поэт похуже, чем стиляга,
от поэтов весь смрад, его б в психушку в самый раз: это же надо,
отмочил стишок:
«ПРОСЫПАЮСЬ - ЗДРАСЬТЕ! НЕТ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ».
(Поэт Владимир Орлов)
А кошмар в том, что у поэтов слова - пророческие,
и сбылись эти слова. Проснулась улица - и нет советской власти.
Вот это удар, потрясший мир! Покачалась банная труба, но выстояла.
А Пушкинская все переживет, но это будет потом.
Пушкинская - центр событий, нерв и добрая душа города. Пушкинская
всё знает о каждом и всё умеет. Она научит, как вести себя на допросе,
куда ехать учиться, расскажет новые анекдоты. Услышит крик испуганной
души и спрячет жертву от преследователя. Эх, закружит в человеческом
водовороте, магическим сиянием витрин окрасит в оранж или сделает
целлофаново-прозрачным, ну словно марсианина. Накроет густой тенью
своих могучих деревьев. Был человек — и нет человека. Не любит улица
преследователей.
Горожане молодые и старые - все на Пушкинской
(молодость старых - это Пушкинская); отъезжая, прощаются на Пушкинской:
зайдут в «Массандру», выпьют на дорожку «Мускателя» или «Таврического»
- другого не пьют, так на Пушкинской заведено, и понесет судьба
по городам и весям, а может, ни морей, ни гор впереди, а тюрьма
- какой-нибудь Севураллаг. Жив останется - седоголовым объявится
на Пушкинской и в удивлении отвалит челюсть: мистика - ничего не
изменилось, так же светит солнце, а под «черной» аптекой на перилах,
на том же месте, как и много лет назад, все так же в красном бархатном
пиджаке, но изрядно поношенном, дремлет художник и ловелас Леня
Залкинд. Изредка приоткроет глаз, оценивая проходящую модницу, а
иногда и второй откроет, и поправит галстук - и вздернет подбородок,
и прошепчет вслед шуршащим юбкам: вот это модели, ну и красивые
же на Пушкинской модели, затем усладит себя барбариской - и снова
в дрему. Истинный пушкинец...
У Пушкинской есть и враги: это мэры - каждый вновь
титулованный тут же начинал утверждать себя. Был на Пушкинской фонтан,
золотые рыбки плавали - снес фонтан, снес клумбу великолепных красных
кан, установил фонари и плевательницы в виде жестяных пингвинчиков
- белогрудых и красноглазых. Кто знает, будет проезжать какой-нибудь
генсек, пингвинчиков увидит, возликует, остановит бронированный
эскорт и бросит окурок в раззявленный клювик.
Мэры отправлялись на кладбище, в тот, дальний конец улицы, и имени
их никто не помнил, а Пушкинская продолжала жить полноценной светской
жизнью. Днем вопрос один: - Ты вечером куда? - Из рейса пришел,
соскучился, по Пушкинской прошвырнусь. Или: - Я лодочки на шпильках
достала. Надо на Пушкинской отметиться. Или: - Обязательно надо
на Пушкинскую, на людей посмотреть и себя показать. -А вчера подфартило
Аллочку на Пушкинской увидать - красавица, куда там этой Софи Лорен.
Пушкинская - это арена, где в ярком свете лампионов
со своей программой, модой с достоинством выступает каждый. Течет
полноводная река из человеческих голов, отражаясь в витринах, -
туда и обратно и снова туда.
А вокруг по долинам и холмам, по балкам и Петровским
скалам, в чахлой поросли акаций растянулся белокаменный город, за
городом холмы и предгорье, и на фоне голубого неба ясный шатер вечного
Чатырдага.
Летом - зеленый, под жгучим солнцем, зимой стынет
под сползающим облачным одеялом. Весной ветер с юга доносит аромат
подснежников и талых снегов на утреннюю Пушкинскую.
К вечеру, щелкая семечки («рус шоколад», как смеялись немцы, а где
они сейчас, те самые немцы? А вон на стенах торчат - вокзал строят
- досмеялись), по кривым слободским улочкам тут и там, средь еще
не убранных руин, вливаясь хоть и в выбитые войной, но булыжные
улицы, ширится человеческий поток, и всё туда, на свою Пушкинскую,
и неважно, что промозгло и слякотно, и полуторка хлебозаводская
грязью обрызгала. Послевоенная Пушкинская слабо освещена, пахнет
семечками и великолепными мясокомбинатовскими пирожками («ухо, горло,
нос»).
Одета скромненько, народ в зеленых гимнастерочках,
в сапогах да телогреечках, тоже зеленых, да в шинелишках, и не стесняются,
носят с гордостью. Что Родина-мать дала, то и на мне, и в этой шинелишке
я Берлин брал, а под шинелишкой пиджак трофейный, тоже из Берлина,
и орденов, медалей на нем навешано... иконостас называется.
Ордена у всех, кто жив остался. А на руке, конечно,
часы, немецкая штамповка, «шайза» называется — остановятся -постучи
о рельс, пойдут.
Улица серенькая, но радость-то какая: кончилась война, жив остался,
а вот сосед Колька...
Есть хочется, а хлеба по карточкам больше четырехсот
граммов не дают, а в свободной торговле в магазинах лишь крабы «Снатка»,
«печень трески» да «икра зернистая» - будь ты проклята.
Трамвай трезвонит, раздвигая толпу, еле ползет.
А в кинотеатрах фильмы трофейные: «Тарзан», «Знак Зорро», и настало
время «Девушки моей мечты» - танцевала Марика Рок для немцев, потанцуй
и для славян.
Любят пушкинцы кино. Недаром по всей стране в
кинотеатрах по обеим сторонам от экрана плакаты в позолоченных рамах
государственно вещают: слева - «Кино является самым острым, самым
действенным оружием нашей партии» И. В. Сталин. Справа - «Из всех
искусств для нас важнейшим является кино» В. И. Ленин.
Так и было. И если на экране появлялся член политбюро
тов. Молотов или тов. Ворошилов, то аплодировали сидя, а если сам
генералиссимус Сталин, то уж будь любезен встать, и зал вставал,
аплодировали прочувствованно, и долго еще стучали сиденьями, усаживаясь,
а потом Марика Рок - вот она, луч стрижет в волокнах дыма, потому
что задние возбужденно курят, но вдруг рвется лента, и в непроглядной
темноте гвалт, крик, рев с топотом ног, с хлопаньем стульев, с криком
- «сапожники!». Улица ликовала, фильмы смотрели по несколько раз,
за билетами очереди с утра. А вечером на Пушкинской талантливые
пересказчики собирали толпу зрителей и изображали Тарзана и Читу
- всплески восторга, смех и движенье отражают витрины.
Пришел к власти Маленков (имени никто не помнит),
пальчиком погрозил и слова исторические произнес: «Шалишь, кума,
не стой ноги плясать пошла». И Пушкинская тут же на плакате пляшущую
ведьму с дырявым ведром и метлой изобразила. Кума - это, оказывается,
Америка была. Не успели прочувствовать и обсудить -сбросили Маленкова
и забыли. Объявился Никита Сергеевич, веселый человечек, тысячи
анекдотов принес с собой. Разваливал все, за что брался, и хорошее,
и плохое. Учил всех, от поэтов и художников до авиаконструкторов
и академиков. Посулил в 1980 году коммунизм открыть.
И, конечно же, не давала спокойно спать та самая
кума - Америка, и провозгласил: «Догнать и перегнать Америку по
производству молока и мяса на душу населения». Улица тут же во всю
ширь растянула плакат. Пушкинцы прочли и решили: «Догнать можно,
а вот перегонять нельзя: задница голая будет видна». Не послушал,
забрал у крестьян коров, а ни молока, а ни мяса, и он «квадратно-гнездовым»
ударился кукурузу разводить.
А тут - какая кукуруза? «Таврия» обыграла ленинградский «Зенит».
Вот это событие! Пушкинская тут же развернула
плакат: «От Салгира до британских морей крымская «Таврия» всех сильней!».
У кинотеатра «Спартак» толпа болельщиков, в центре круга - великий
философ и стратег футбола, непререкаемый авторитет Зефф Карлович,
а попросту Зефка. Зефф - сторож с бюстгалтерной фабрики, человек
без возраста, маленький, косой, небритый, с личиком как запеченная
груша, в потертых штанцах, на голове грязно-белый колпачок, как
говорили, из половинки бюстгалтера большого размера.
Рядом с Зеффом всегда его друг и почитатель -
двухметровый телохранитель, по кличке Валька Длинный. Вроде Зеффу
и не нужен телохранитель, но по статусу положено - Зефф реликвия
и собственность Пушкинской. Справа по грудь над толпой возвышался
Валька, а внизу, невидимый, семенил Зефф, и у «Спартака» раздвигались
болельщики, и в центре круга - Зефф. А вопрос и в прошлом, и в будущие
годы, и на все времена один: что нам надо, чтоб «Таврия» вышла в
мировой финал? А нам надо... И начиналось загибание пальцев и многочасовая,
перетекающая из пустого в порожнее, словесная вязь, с именами Эйсебио,
великого Яшина, Пеле и многих, многих... Зефф на корточках воробьем
вертелся на тротуаре, рисовал мелом стратегические построения. Зефф
был остроумен и неуто мим, лишь изредка, во время великих футбольных
побед, позволял себе отвлечься от футбола - выпить стакан «мускателя»
и пофилософствовать: Зефф сперва надолго устремит глаз в начало
улицы, другой, косой, в клумбу, и наконец огорошит: «Кто скажет
мне, что за символ банная труба и почему она сексуально торчит в
небо именно в начале Пушкинской?» Почитатели недоумевают и молчат.
Помолчит и Зефф Карлович и степенно изречет: «Труба - это фаллос,
начало всех начал, а конец-то на кладбище, в другой стороне Пушкинской,
под звук похоронных труб, и вся наша жизнь течет по этой улице —
от фаллоса до кладбища».
«Смотрите, сперва фаллос, а за ним больница и
родильное отделение. Потом великий медный Архиерей Лука и крещение,
а только стал на ноги - беги в «Динамо», магазин, вот он, на Пушкинской.
Разве можно жить без футбольного мяча? Потом девочки и кино «Спартак»
и, конечно же, загс - вот он. Пушкинская тебя женит и поставит в
паспорте печать. Потом сберкасса. Деньги - могучая энергия. Деньги
- инструмент для воплощения идеи. Умей их вкладывать в доброе дело.
За банком - театр: без искусства человек неполноценен
- животное. Потом самое главное заведение Крыма, тоже на нашей улице,
центр культуры - Краеведческий музей. Музей - это история наших
предков и героев, музей - это дух и остановленное время, как в стоп-кадре
истории, и если ты герой, скажем, великий футболист, то будешь увековечен
среди ученых, актеров и поэтов, военных... А за музеем, клиника
«Дина». А что главное в красоте человеческой? - Зубы. «Дина» вставит
тебе зубы из чистого фарфора, а потом, конечно, стадион, за ним
Храм Божий, кладбище, конец пути, ставки и дали вечные».
Зефф долго и грустно глядит на закат.
Героический был Зефф Карлович. Однажды во время
стадионного безумства судью спрятали в раздевалке, и разъяренная
толпа уже прорывалась сквозь жидкий кордон пожарных и милиции, и
вот тогда на крыше пожарной машины возник Зефф с рупором в руках.
Он малопонятно кричал и кричал в рупор, и потрясал кулачком, и,
странное дело, толпа утихала. Потом Зефф с рупором над головой и
рукой на сердце постоял изваянием в своей белой шапочке и, как опытный
трибун, выдержав паузу, провозгласил: «Все на Пушкинскую, там обсудим».
Народ стал расходиться, потому что послушать самого Зеффа Карловича
- дело важное.
И опять новость, потому что Пушкинская, подобно
яхте, взлетала на гребень событий, опускала нос и ждала следующую
событийную волну.
- Вы слышали, Хрущ по пьянке переделал нас всех в украинцев.
- Можно и украинцем быть, чем плохо?
АН нет, пришли в кино, а фильм на украинском языке, - что они там,
очумели? - захлопали стульями: - Подавай директора!
Пришел директор: «Граждане, ведь кинотеатр «Большевик» переименован
в «Шевченко», а потому и язык украинский» Я впервые увидел гнев
толпы - поднимались и уходили всем залом. А потом и в не переименованных
кинотеатрах всё на украинском, и по всему Крыму - и документация
вся на украинском, и в школах обязательный украинский язык. И вывески
все только на украинском. Вздыбилась Пушкинская, гневно забурлила,
да и весь Крым - такого еще не было.
В Киеве поняли, отработали назад. Фильмы пошли
на русском, в школах украинский язык по согласию. Вывески на украинском
и на русском. На Карла Маркса открылся магазин «Украинские колбасы»,
великолепные колбасы - попробовали, оценили, успокоились и забыли.
Продолжение |
