| Синагога
Наш город потрясло событие: под моросящим небом,
на радость запрудившим улицу зевакам, горела Синагога. Трамваи трезвонили,
но, так и не пробив толпу, остановились.
Пожарная команда была рядом, за углом на Октябрьской,
но машины не приезжали. Крыша дымила, изредка стреляла в мокрое
небо фейерверком искр - толпа в восторге ахала. «Спят по двадцать
часов в сутки, никак не проснутся, - объясняли знатоки, - одно слово
- пожарники».
 Наконец
завыли сирены, красные машины раздвинули толпу, пожарные растянули
рукава, по лестницам со стволами через плечо побежали люди в касках.
Взревели моторы, засверкали водяные струи - миг, и огню бы конец,
но утихли моторы, мокрые рукава сплющились: кончилась вода.
«Братцы, - возопили зеваки, - они забыли в бочки
воды налить!» Южная, охочая до зрелищ толпа заликовала, захохотала,
зааплодировала. Как же не смеяться, ведь пожарник, как, скажем,
сторож, сантехник, управдом или торговец - фигура, смеходозволенная
главлитом и партийной цензурой, и не сходит со страниц «Крокодила»,
юмористы малые и большие с эстрады «воспевают пожарников». Даже
великий Райкин на всю страну высмеивал пожарных. Посмел бы поюморизировать
над захудалым парткомитетчиком, уж не говоря о члене ЦК, и уж совсем,
упаси Господи, - косо глянуть на живого бога, члена политбюро. А
над пожарным? Пожалуйста.
«Что горит? Чача? Какая чача? Ах да-а-а-ча? Чья
дача?» - «Его, пожарникова дача». Хоть у пожарных, в то время самых
малооплачиваемых, пенсионеров или студентов-заочников не могло быть
не только дачи-чачи, а и возможности приобрести велосипед.
***
Пройдет много лет. Загорится атомная станция,
и пожарные, как на Страшном Суде, голые (противолучевой одежды не
было), с брандспойтами в руках вступят в единоборство с атомным
огнем и победят.
Английская королева минутой молчания почтит память
погибших. Живых пригласит в Виндзорский замок, но вскоре пожарные
заболеют лучевой болезнью, и этим людям человечество ничем не сможет
помочь. Но это будет потом, а пока -дача-чача - потешались горожане.
Я работал в противопожарном обществе, и друзья
при встрече донимали:
- Боба, расскажи, как это вы спалили Синагогу?!
В это неудачное время гаишники забрали у меня права, мотороллер
тоже, и моя великолепная красная «Чезетта» стыла в загородке под
окнами ГАИ.
В то солнечное утро я пришел в ГАИ пораньше, с
надеждой, что разберутся, даст Бог, оштрафуют и отпустят, но красношапочный
дежурный, даже не дослушав, пальчиком из окошечка указал: «Вон туда,
в коридор, на пересдачу» - и заслонился газеткой.
Сумеречный коридор был густо забит «зубрилами» с книжечками в руках,
и я почувствовал свалившуюся на меня беду. Но тут в распахнутой
двери возник всеми уважаемый начальник ГАИ Боря Певцов и - о счастье!
- узнал меня, даже руку протянул.
Я заскорословил, что-де вовсе не виноват... на
том проклятом перекрестке, а вот грузовик... а вот сержант... Боря
посерьезнел: «У тебя психология карманного воришки: виноват плохой
дядя милиционер в том, что поймал его, карманника». «Болван, - спохватился
я, - надо каяться. На Руси так любят кающихся. А теперь...» Но Боря,
улыбнувшись, произнес свое сакраментальное: «Мотоциклист на дороге
- уже ЧП, но что поделаешь с тобой?»
Он вошел в экзаменационную комнату, а через минуту
«обрадовал». «Сделал все, что смог, оштрафовать не имею права, но
зато тебе не придется страдать в коридоре, вызовут первым, дерзай»,
- и исчез. Во мне все обрушилось, и я понял, что обречен, но на
плечо легла рука, и предо мной радостное лицо приятеля по кличке
Рыжий. «Значит, сдаем вместе, - ликовал он, - слышал, ты пойдешь
первым, еще пятнадцать минут до приема - зубри». Он сунул мне в
руки учебник. И тут же злобно понес о гаишнике, о полуторке, еще
кого-то проклинал, но я понял одно - прав был Певцов - Рыжий тоже,
как карманник, невиновен. Но распахнулась дверь, из глубин класса
прозвучала моя фамилия, и я двинулся на ослабевших ногах, а Рыжий
суетился рядом, тряс за руку, внушал: «Знай, у гаишников есть главная
покупка: они ставят на разводке телегу». И перед самой дверью прокричал:
«Запомни, во всех случаях первой едет телега». С этой мыслью я и
вошел в залитую солнцем комнату и прямо за окном среди понурых мотоциклов
увидел свою «Чезетту».
В открытые настежь окна в класс льет утренняя
прохлада. На столах, на картах насторожились макетики автомобилей.
Сами экзаменаторы - утренние, тщательно выбритые, влажно зачесанные
- коротали оставшиеся до приема минуты в веселой беседе, и их настроение
обрадовало меня, но ненадолго: за центральным большим столом восседал
самый свирепый гаишник города - подполковник Старчиков. Я узнал
его по седому ежику над распахнутой газетой и решил: мне конец.
Один из лейтенантов указал на стул, и я сел, он еще поговорил, посмеялся
и сел за стол напротив. Личико у экзаменатора было маленькое, редкие
волосы мокро зачесаны, тонкие губы находились в постоянном движении,
и я понял: с этим кашу не сваришь. Он склонил голову, почти коснувшись
щекой стола, снизу вверх поизучал меня, пошевелил губами и тихо
спросил: «Надеюсь, готовы? Приступим». Его коллеги затоптались,
задышали за моей спиной.
Экзаменатор аккуратненько расстелил карту перекрестка
- я, весь внимание, следил за его" рукой. Рука установила грузовичок,
притерла его для прочности (я подумал, что он шахматист), затем,
как в театре, резко разжались пальцы, а рука полетела вверх, повисела,
как бы в его, лейтенантском, сомнении. Притерла и автобусик. И наконец,
рука установила, притерла, отлетела и повисла над телегой с парой
белых лошадок.
Я благодарно вспомнил Рыжего и ухмыльнулся, экзаменатор поднял голову.
- Я делаю что-то смешное? Не стесняйтесь, расскажите, мы посмеемся
вместе.
Я прикусил язык. Лейтенант откинулся на стуле и благородным жестом,
будто сбросил туза, пригласил. Как и учил меня Рыжий, первой я пропустил,
конечно, телегу и освободил перекресток. За спиной вздох и шевеление.
Экзаменатор погрустил, покачал головой: -Подумали?
- Конечно, - твердо ответил я.
- Ну, а давайте поставим иначе.
Он перетасовал автомобильчики, но оставил телегу. И я опять пустил
ее первой. За мной нескрываемый смешок: «Коля, позволь мне», - из-за
моей спины потянулась рука, расставила автомобильчики, и, конечно,
телегу.
Происходит непоправимое, с кошмаром осознаю я,
но отступать было некуда, да и уверен был, что Рыжий знал дело.
Я и на этот раз обреченно пустил первой телегу. Лейтенант откинулся
на стуле, долго разглядывал меня и спросил:
- Где ваш мотороллер?
- Вот он под окном, красная «Чезетта».
- Понятненько, а кем вы работаете?
- Я работаю в противопожарном обществе.
За спиной раздался хохот.
- Ах вон оно что! Понятненько, так-так, значит, вы пожарник, - впервые
оживилось лицо экзекутора. - Потому и мотороллер у вас красненький?
Понятненько, уважаемый, а не смогли бы вы хотя бы толково нам рассказать,
как это вы сожгли Синагогу?
Я молчал. Он пришлепнул ладонью мои документы на столе.
- Вы не сдали, забирайте свою красненькую «Чезетту» и катите в руках
домой, а на перекрестках пропускайте телеги.
- Дышлом вперед, - уточнили и захохотали из-за спины, но голос
от командного стола, громовой, самый музыкальный, самый радостный,
оборвал смех: «Прекратите издеваться над человеком, - и из-за газеты
подполковник Старчиков сердито посверкал очками. – Отдай те человеку
права».
Произошло невероятное - экзаменатор аккуратненько
отогнул скрепочку, отцепил от акта мои права и, протягивая мне,
попросил: «А все-таки расскажи, как вы сожгли Синагогу».
Продолжение |
