Письмо четвертое:
БРАТ
В некоторых своих книгах я, беря немалый грех на
душу, писал, что рос в семье один: так лучше "выпячивались"
основные герои моего повествования — насекомые. Лишь в последней
своей книге "Мой мир" я уделил брату Толе несколько строчек
текста и поместил маленький его портретик; книгу ту я посвятил его
памяти.
Этот свой грех я хочу хоть немного искупить через
сегодняшнее это к тебе письмо.
…На каких-то неведомо далеких от моего родного
Крыма сибирских заболоченных равнинах, у построенной еще при царе
железной дороги, как раз между казахстанским Петропавловском и Омском,
возник поселочек под названием Исилькуль, что в переводе с тюркского
обозначает нечто вроде "гнилого водоема". Туда помаленьку
потянулись российские, украинские и немецкие поселенцы, в том числе
два отцовых брата — Дмитрий и Иван. Я забыл тебе написать, что все
они, включая отца, родом из села Ново-Васильевка Днепропетровской
губернии, где отец их — то бишь мой дед Иван Гребенников (твой прапрадед
по мужской линии) исполнял какую-то правоохранительную, вроде бы
полицейскую, должность, и отнюдь не в самых нижних чинах, иначе
б все это не замалчивалось тщательно и хоть какие-нибудь "вещдоки"
до меня б обязательно дошли.
У Ивана Гребенникова было четверо сыновей и одна
дочь. Судьба последней мне не известна, равно как и судьба старшего
— Осипа. Отец подался с Днепропетровщины "на юга" — в
Крым, а Дмитрий и Иван (средний и младший его братья) — в тот самый
сибирский Исилькуль, где и осели. Оба занялись гармонным делом:
Дмитрий — мастер по ремонту гармошек (гармонь — единственный, но
необыкновенно массовый в те поры и в тех краях музыкальный инструмент
простолюдья), Иван — гармонист, обслуживающий все "культурные
мероприятия" и Исилькуля, и ближних, и дальних сел.
У Ивана, в отличие от Дмитрия, обзаведшегося шестью
детьми, успел появиться лишь один ребенок — сын Толя. После одной
из "обслуженных" его отцом свадеб наш бравый гармонист,
напоенный "как положено", скоропостижно скончался совсем
еще молодым (говорили, "от простуды" — дело было зимой)
— обычнейший конец для выпивох всех времен и народов; я очень прошу
тебя, дорогой мой внук, хорошо-хорошо запомнить это и не портить
этой мерзкой отравой жизнь ни себе, ни близким; впрочем, ко дню
прочтения этого вот письма ты сам насмотришься на пьяные их рожи
и сделаешь должные выводы.
Вскоре за Иваном на тот свет отправилась и его
жена — может быть, с горя, не знаю. А бедолага Толя попал к дядюшке
Дмитрию, у которого своих-то детей полон дом. Он списался с моим
отцом, и, несмотря на категорические возражения матери, Толю привезли
из Исилькуля в Симферополь, когда я был совсем маленьким и ничего
не смыслил.
Отец — опять же невзирая на протесты матери — официально
усыновил Толю, и из двоюродного брата он стал мне родным — Анатолием
Степановичем Гребенниковым, 1924 года рождения (я же родился в двадцать
седьмом).
Мои родители: мать Ольга Викторовна Гребенникова
(Терская) 1890–1944, отец Степан Иванович Гребенников 1878–1961.
Мне 3 года: Крым, 1930. Мой брат Толя 1924–1942:
погиб в Чёрном море у Севастополя в Великую Отечественную войну.
Урал, 1952 г.: мне тут 25 лет, досижывать ещё 15.
Сибирь, 1987 г.: А этот автопортрет я нарисовал к своей юбилейной
(60 лет) выставке.
Как хорошо, что у меня был брат, на целых три года
старше меня! Играли вместе мы, пожалуй, редко: у Толи были свои
друзья-сверстники. Зато в любое время суток я мог безбоязненно ходить
один-одинешенек по улицам-переулкам нашей, окраинной тогда части
города, не боясь быть обиженным уличными мальчишками и шпаной —
грозою дальних улиц, наводящей страх на хозяев абрикосовых и яблоневых
садов, торговок и просто "приличных мальчиков".
В компании своих сотоварищей Толик был не в "нижних
чинах", а одним из коллектива главарей местной ватаги. Этому
способствовали здоровое телосложение, изрядный рост, смелость, и,
главное, исключительная честность, в первую очередь по отношению
к друзьям. Вот сейчас, когда я пишу тебе эти строки, передо мной
лежат письма, присланные мне его другом, одноклассником и соседом
по кварталу (жил на углу Подгорной и Госпитальной, в советское время
Курчатова и Студенческой) Петей Атояном, который разыскивал его
следы, и, прочтя 27 июля 1991 года трагическую статью обо мне в
"Комсомольской правде" (Д. Шевченко. Не хочу, чтобы он
умирал. — Об этом — после.), спросил меня в своем письме: не родня
ли я его симферопольскому другу детства Толе? Петр Степанович Атоян
живет сейчас в Волыюгорске, что на Днепропетровщине, и я не могу
не привести тебе несколько слов из его писем.
"Толя был очень собранным и аккуратным парнем
с хорошим почерком — мы сидели с ним за одной партой. На "Полянке"
(напротив наших домов был тогда огромный пустырь, именовавшийся
когда-то не Фабричным спуском, а Госпитальной площадью, еще же раньше
— площадью Гельвига, первого ректора тамошнего университета. — В.
Г.) мы играли в футбол. Ваша телеграмма о его гибели в войну очень
меня огорчила. Все эти 50 лет у меня в душе теплилась надежда, что
я когда-нибудь увижу его или услышу о нем: все время думал, что
Анатолий со своими способностями будет крупным ученым. Он учился
на "отлично", был подтянутым и собранным юношей. Я же,
еле тянувший на тройку, старался подражать ему, учиться у него.
У нас у всех были клички. Анатолия величали "Пантера"
за то, что он хорошо ловил мячи, когда мы играли в футбол."
И еще П. С. Атоян написал про себя: прошел всю войну, был репрессирован,
чудом остался жив, а после вместе с семьей как крымский армянин
был сослан в товарном вагоне в Сибирь…
Ты, если заинтересуешься, прочтешь его письма полностью
— все свои архивы я завещаю только тебе; увидишь — даже в девяностые
годы, как ни старались всякого рода изверги, оставалось еще очень
много хороших людей.
…Несмотря на свою принадлежность к уличной мальчишьей
ватаге, Толя был очень начитанным для его лет человеком, чему способствовала
наша домашняя библиотека — остатки громадного книжно-журнального
собрания твоего прапрадеда, отца моей мамы, Виктора Викторовича
Терского, плюс постоянные книжные пополнения библиотеки моим отцом,
да и ближнюю к нам общественную библиотеку (кажется, имени Жуковского)
Толя всю перечитал; читал он "запоем" и ночью, и днем,
укрывшись в кроне росшего у нас во дворе густолистного вяза. Читал
он потихоньку и в школе и на уроках: во всяком разе я не помню,
чтобы застал его дома корпевшим над школьным учебником или тетрадью
(спустя несколько лет я в Сибири тоже перешел на его "метод":
готовил домашние задания тут же на уроках). Толя, как писал его
друг, действительно учился только на "отлично", — кроме
поведения в 6–7 классах, оценку за которое ему снижали не за школу,
а за "улицу"…
И еще хорошо помню его аккуратнейшие школьные чертежи
(а затем чертежи, выполненные им в Севастопольском авиастроительном
техникуме, куда он подался после 7-го класса). Это были настоящие
графические шедевры. Вообще, в те поры даже в школах был некий культ
черчения — с высокосложными заданиями, планами-профилями-разрезами,
выполненными только тушью и рейсфедером без малейших отклонений
от канона и тем более помарок; горе было тому, кто хоть малость
"заехал" тушью за линию или посадил крохотную кляксочку
или брызгу. Дотошный учитель-чертежник, качая листок ватмана относительно
света и своих глаз, непременно обнаруживал следы самой, казалось
бы, незаметной подчистки бритвочкой: либо перечерчивай заново, либо
схлопочешь резко заниженную оценку.
Нам с Толей очень повезло в этом плане еще и потому,
что наш отец Степан Иванович, имея за спиной, лишь три класса сельско-приходской
школы, был очень грамотным человеком (об этом — после) и отлично
чертил, что ему было необходимо как изобретателю-конструктору. Так
что готовален, чертежных досок и рейсшин, а также замечательных
образцов в виде эскизов и чертежей отца было для нас предостаточно,
и мы охотно и свободно предавались занятиям такой графикой. И для
брата, и для меня это был, пожалуй, один из немногих школьных предметов,
искренно уважаемых нами.
Что стало с Толей — я опишу тебе впоследствии.
А сейчас скажу так: величайшее счастье выпало тому, у кого есть
старший брат — покровитель, пример и защитник. И, наверное, не меньшим
счастьем для Толи было опекать и оберегать младшего брата, то есть
меня. Однако о том я никогда не узнаю, так как Толика-Пантеры —
Анатолия Степановича Гребенникова — нет на свете с 1942 года. А
его короткая жизнь в нашей семье была настолько несладкой и унизительной,
что сегодня мне даже стыдно об этом писать. Но напишу непременно,
и письмо то будет, наверное, называться "Пасынок".
Продолжение |
