Письмо двенадцатое:
ВОСЬМАЯ ДАЧА
Ты, конечно, помнишь, мой дорогой внук, одну из
причуд твоего дедушки, которому пришла фантазия расписать стены
и потолок ванной нашей новосибирской квартиры "под морской
пейзаж". У причуды этой была однако вполне серьезная причина.
Мне предстояло проектировать и выполнять сферораму "Степь реликтовая"
— некий большой объем, максимально приближенный к сфероиду, расписанный
внутри "под природу", которую бы разглядывали посетители
изнутри сферы. Такой огромный шар было не сделать по техническим
причинам, и я думал заменить его многогранником, приближенным к
сфере, но собранным из плоскостей. Однако они были бы освещены по-разному:
где в лоб, где вскользь, и смотрелись бы под разными углами — так
вот удастся ли скрыть эту "угловатость" средствами живописи,
создав иллюзию безбрежной дали и выси в 26-гранном сооружении (так
выходило по возможностям конструкции), когда углы между соседними
плоскостями составляли в среднем по 135 градусов, а некоторые даже
по 110?
И я решил поставить жесткий опыт: попытаться визуально
"скрыть" еще более малые, 90-градусные углы, то есть расписать
какую-то комнату. Свободных помещений для этой цели, однако, не
находилось, и я был очень удручен. А потом мелькнула мысль: не проделать
ли это в нашей квартирной ванной? Но изображать, конечно, не степь,
а соответствующую стихию, то есть водные просторы. А именно родное
мне Черное море.
Срочно взят отпуск; в рюкзаки уложены фотокамеры,
цветные "слайдовские" пленки; сын Сергей купил два билета
до Симферополя (к слову: на свою месячную зарплату я мог до 1985
года дважды слетать домой и обратно; сейчас, в 1993 году, для единственного
рейса в один конец потребовалось бы 112 моих окладов!), и через
считаные часы мы в моем родном городе; но останавливаться тут некогда,
с вокзала — на автобус и в Судак (от древних названий крепости —
Солдайя, Сурож, Сугдея), много лет нами посещаемый как отличное
место для отдыха на море и потому знакомый до деревца и камешка.
Цель: отснять в солнечный полдень панораму Судакской бухты, для
чего потребуется извести всего лишь одну-две фотопленки.
Слайды получились вполне удовлетворительными; мы
загрунтовали нижнюю часть стен под масляную живопись и приступили
к работе. Результат тебе известен: 90-градусные углы помещеньица
стали незаметными, так же как и тени от труб и кранов, которые я
аккуратно записал более светлыми красками. И вместо стен открылся
как бы широченный вид на море, берег, пляжи.
Напомню тебе эту картину — кусочек моего родного
Крыма в Новосибирске; тому поможет рисунок с фотоснимков, сделанных
мною в нашей тогдашней ванной.
Развертка стен нашей крохотной (1,5 х 1,7) новосибирской
ванной, красочно расписанной под Судакскую бухту в Крыму. Море,
горы, пляж — масло, небо — комбинированные техники. В этот рисунок
не вошла часть стен и их низ, переходящий в набережную.
…Кафельные плитки пола слева от двери незаметно
"переходят" в тротуар, написанный на стене, но как бы
уходящий вдаль и обрамленный слева металлической оградкой, справа
же — кустиками цветущих роз. В кассе "дикого" пляжа —
две фигуры и лесенка вниз, к крупному серому песку пляжа. Дальше
— лодочная станция с лебедкой для спуска лодок на воду, на ней —
табло с температурой воздуха и воды, еще дальше — несколько рядов
бун, глубокого вдающихся в морскую голубизну. На них и на пляжах,
разделенных ими — мелкие фигурки людей в ярких разноцветных купальниках;
еще дальше, у подножия горы — белые и цветные клинья виндсерфинговых
тугих парусов, пристань с пришвартованным к ней прогулочным теплоходом.
Над всем этим величаво нависли горы: массивная
Крепостная, увенчанная зубчатыми стенами и башнями старинной генуэзской
крепости (самая большая башня — Консульская), за ней — высоченная
гора Сокол, подернутая синью приморского воздуха (до Сокола — пять
километров), левее — менее высокие, но более причудливые горы на
мысах, окружающих бухты и бухточки Нового Света — одного из романтичнейших
уголков Восточного Крыма.
Повернемся еще левее (здесь, в книге, по моей "фоторазвертке"
росписи тогдашней нашей чудо-ванной), туда, где море, искрящееся
под высоким солнцем, мерно катят к берегу волны, то сияющие ослепительными
бликами, то вздымающие груды белейшей пены, которая с шумом ложится
на мокрый песок. На морской синеве краснеют шарики буев: дальше
мол заплывать нельзя!
Со стороны Феодосии показалась прогулочная "Комета"
— теплоход на подводных крыльях — и, оставляя пенный след, быстро
движется к нашей пристани. "Комета" выплыла из-за скалистого,
с редкими кустами, мыса Алчак, видящегося отсюда фиолетовым; нижняя
его часть закрыта трехэтажной громадой (хотя я ее изрядно укоротил
при живописи) лодочной станции военного санатория — с белыми и красными
суденышками, подъемным краном для яхт, "бордюром" из автопокрышек
у кромки воды, чтобы смягчить удары бортом при швартовке.
Море здесь, как видишь, иное, волны пониже, но
хорошо видно их строение — "айвазовские" жилки из рядов
пузырьков, небольшие, но яркие блики; у берега чуть просвечивает
дно, а на пляже песок и галька более теплого цвета. С Алчака снялась
и летит сюда стая белоснежных чаек, у двух передних, мерно машущих
крыльями, видны перья и желтые клювы. А надо всем этим великолепием
ослепительно сияет солнце, посылая свои лучи между небольших легких
"морских" облаков, и лучи эти, как прожекторные, тянутся
вниз, зажигая дальние участки моря мириадами золотых блесток далекой
мерцающей ряби.
…Это мы пробежали взглядом-воспоминанием по всем
четырем стенам помещеньица; ты помнишь, как нравился всем, кто бывал
у нас дома, этот неожиданный кусочек Крыма, уместившийся в трех
квадратных метрах? Его снимали даже для телевидения, но показать
не решили: слишком мол это "натуральное", зритель не поймет,
что к чему; ну а потом чего это мы, новосибирцы, будем хвалить-пропагандировать
другое государство Украину, когда мол в российской Сибири своих
красот предостаточно (и певцов этих красот с кистями). Ну что тут
скажешь?…
Когда-нибудь, мой друг, изыщи все же возможность
побывать на той набережной. Убежден: именно там тебе ярко-ярко вспомнится
твое чудесное новосибирское детство, твой родной дом (роспись, конечно,
к тому времени обветшает, ее соскребут или закрасят), вспомнится
и горячо любивший тебя твой дедушка — художник, мечтатель, изобретатель,
мастер на все руки.
Да, но при чем же здесь "Восьмая дача"
— название этого письма?
Еще минутка терпения. Вон там, на востоке, за Алчаком,
когда прозрачен воздух, изредка показывается громадный далекий мыс
Меганом; за ним знаменитый потухший вулкан Карадаг, вблизи которого
— поселок Щебетовка, истинное древнее название которого (до "великого
сталинского переселения народов") — Отузы. Там тоже замечательная
бухта, отличный пляж, речка Отузка, романтические горы, очень мне
знакомые аж с раннего детства. Почему же в таком случае я изобразил
не ту, "детскую", Отузскую бухту, а эту, Судакскую?
…Надо ж такому случиться, что меня на всю жизнь отворотили от этой
чудесной местности, и кто — мои родители! Очень похожее чувство
я испытал много лет спустя, в другом, тоже замечательном, горном
краю — на Урале. Именно там, но за высокими лагерными заборами с
вышками и колючей проволокой, я начал отбывать 20-летний срок заключения,
определенный мне "именем Российской Советской Федеративной
Социалистической Республики", о чем расскажу в свое время.
Так вот, освободившись оттуда, я всю оставшуюся жизнь объезжал эти
места как можно дальше — уж очень тяжко возле них мне делалось.
Оба события несопоставимы ни по какому параметру,
кроме одного: в обоих случаях я был принудительно лишен свободы.
В Отузах находился детский туберкулезный санаторий,
путевку в который для меня мать добыла "по блату" (а я
о том ничего не знал) аж на два месячных срока! И вот меня, ошарашенного
и недоумевающего, неожиданно (едва успел собрать свое энтомологическое
"снаряжение") отвезли туда — до Феодосии на поезде, и
автобусом до Отуз. Сдав врачам — бросили, среди совсем незнакомых
детей, медсестер и врачей, облаченных в пугающие белые одежды, и
воспитателей, бдительно следящих за выполнением детьми режима.
Никакого опыта пребывания в пионерлагерях и даже
детсаду у меня не было, и все мое существо противилось тому, что
тобою командуют, а ты обязан беспрекословно подчиняться и выполнять
этот самый санаторный режим, ставший для меня растреклятым уже на
второй день.
Тихо, чтоб не услышали соседи по палате, я плакал
ночами, укрывшись с головой одеялом — от тоски по Дому, по Улице,
по Двору, а в целом — по Свободе, утраченной аж на два лучших летних
месяца. По родителям я не скучал и лично к ним не стремился: я не
мог простить им своей "ссылки в Отузы", произведенной
тайно и подло (а ведь они только добра мне желали и здоровья). Забывался
лишь под утро, но тут ненавистный мужской голос громко горланил:
"Подымайсь, восьмая дача!", и ты должен моментально соскочить
с кровати, быстро заправить постель и бежать на зарядку; затем умыться,
почистить зубы, мгновенно одеться и строем маршировать в столовую,
где под зорким оком дежурного обязан быстро съесть всю порцию ненавистной
манной каши, выпить стакан еще более ненавистного парного молока,
давясь обязательным ломтем булки с маслом…
Вряд ли стоит здесь описывать весь распорядок дня
санатория, не дающий для любых "своих" занятий ни минуты:
всюду строем, всюду по команде — на пляж ли, в столовую, в кинозал,
в "свою" дачу (дома этих дач располагались среди ближних
лесов и холмов). Насчет же лечений-лекарств что-то вообще не припомню;
похоже, нам их вовсе не давали, справедливо полагая, что чудесный
климат тех мест сам по себе целебен. Но не ведали главного: это
не пионерлагерь, а лечебница.
— Подымайсь, восьмая дача!
Представляю, как бы я чувствовал себя не в детском
санатории, а в "натуральном" пионерлагере — не дай бог,
знаменитом Артеке, где, по рассказам мальчишек, не то что минуты,
но и секунды ты не принадлежал себе…
Страшный переполох, а потом резкая "закрутка
режима" произошли после того, как в какой-то из дач не досчитались
"больного". Мальчишка же отсиживался тут же, недалеко
в кустах, с полдня: ему просто захотелось отдохнуть…
Тем не менее я уговорил воспитателя (а тот согласовал
с начальством) ненадолго, под самое честнейшее слово, позволить
выйти на соседние холмы "половить насекомых", однако во
время этих коротких экскурсий я продолжал ненавидеть не только своих
мучителей, но вместе с ними всю эту местность: и море, и горные
вершины, скрывающие от меня мой любимый Симферополь и святыню моего
детства — двуглавого великана Чатырдага. Лишь внизу, под ногами,
среди камней, я видел то, что ненадолго смягчало душу: здесь ползали
улитки, мои друзья медляки (черные неторопливые жуки), большущие
многоножки, блестящеголовые муравьи-жнецы и другая живность. Для
своих коллекций я набрал огромных бескрылых кузнечиков, принадлежащих
к виду "степная дыбка" — одиннадцать бескрылых самок с
длиннющим саблевидным яйцекладом и одного небольшого самца, не посчитавшись
с тем, что он спаривается с громадной, как рак, подругой. У самца
были нормальные кузнечьи крылья с легкими поперечными темноватыми
полосками и обычный для кузнечичьего племени стрекотательный аппарат
на спине: толстая рамка с прозрачной мембраной.
Ты спросишь, для чего я пишу это "всем читателям",
пообещав не углубляться в экологию. А затем, чтобы сказать: современной
науке совершенно неизвестны самцы этого самого крупного кузнечика
нашей страны (пардон, "наших" стран), и наукой утверждается,
что самки размножаются исключительно партеногенетическим (бесполым)
путем. Тогда, в детстве, я этого не знал, и не без усилий отъединил
самца дыбки от самки перед тем, как усыпить их обоих хлороформом,
как я это делал с крупными насекомыми, а затем препарировать — заменить
внутренности ватой, чтобы не было загнивания.
Теперь степную дыбку — по-латыни Saga pedo (сага
— прорицательница, колдунья) — можно встретить разве что в Карадагском
заповеднике. Несмотря на то, что ученые давно занесли ее в Красные
книги РСФСР, УССР и СССР (к слову, "Красных книг" СНГ
и т. п., вот увидишь, никогда не издадут), на большей части своего
огромного в прошлом ареала "прорицательница" начисто вымерла:
ей нужны только нетронутые ковыльно-разнотравные степи, о которых
не помнят даже самые древние старожилы.
Это я к тому, что "счастье первооткрывателя"
было даровано мне с малых лет, но в случае со "степной колдуньей"
я им не воспользовался, потому что никаких Красных книг тогда не
было, и Природа еще была более-менее жива (во всяком случае еще
при мне в степной части Крыма жили сайгаки и дрофы — видел и тех
и других).
— Подымайсь, восьмая дача!
…Прошла неделя. Тоска по дому стала такой мучительной,
что я, восьмилетний, тихонько собрал вещички и незаметно выбрался
за ограду санатория — как раз к феодосийскому автобусу. А из Феодосии
на поезде — домой…
Тубдиспансер. Даже полвека спустя суровый облик
здания действовал на меня удручающе…
Мать тряслась в истерике — не из-за того, что я
ослушался и прервал "лечение", а потому что сам, без взрослых,
пустился в сложную, долгую, и потому, по ее убеждению, опасную поездку.
Отец недолго поматерился — но скорее по "дисциплинарному"
поводу. Сообщал ли кто в санаторий о моем побеге и были ли оттуда
запросы — не имею понятия.
Как бы то ни было — лето мое было спасено, свобода
обретена. Но, увы, ненадолго. Настойчивость, с которым моя мать
"внедряла" меня в тубдиспансеры и санатории, была поразительной.
Как мне надоели частые визиты к доктору Бенклияну, "туберкулезному
светилу" тогдашнего Симферополя! Этот лысый добродушный дядечка
хорошо меня понимал, гладил по голове, но молчаливо соглашался с
матерью насчет средств и способов лечения, которые она ему культурно,
но необычайно настойчиво навязывала. Каждый раз ему передавалось
что-то в белом конверте, и смущенный доктор, вздыхая, прикрывал
конверт книгой или тихонько сдвигал к уголку стола (подозреваю,
что это были деньги).
Отузами и доктором Бенклияном мое "лечение"
не ограничилось. Было найдено, на этот раз в самом Симферополе,
еще одно детское "исправительно-оздоровительное" заведение,
куда я и был, опять насильно, определен — это городской детский
дневной туберкулезный санаторий.
Прибывал я туда поутру на трамвае — благо он останавливался
напротив проходной санатория. Расписание-режим тут мало чем отличалось
от отузского (при "мертвом часе" ты не смел даже приоткрыть
глаза), но согревала близость Дома и то, что через пять дней у меня
будет Выходной (тогда была рабочая пятидневка), да и спать каждую
ночь — дома. Кроме того, персонал был помягче, почеловечней — из
пожилых дам (одну из них звали странным именем Пашета Александровна,
мы же для себя ее переиначили на Паштету Винегретовну). Территория
была маленькой, но ухоженной и красивой, с цветочными клумбами и
толстым дубом в углу, с ветвей которого однажды прямо к моим ногам
свалились два дерущихся из-за самки огромных жука-оленя. Находку
я тщательно замотал в носовой платок и полотенце, и, завязав двойным
узлом, спрятал в "свой" ящичек общего шкафа. Увы, кто-то
из мальчишек следил за мною и спер жуков из ящика вместе с платком,
отчего я сильно горевал.
"Лечение" здесь было почти таким же,
как в Отузах, с добавкой разве что "железа" — полстакана
слегка горьковатой водицы.
Тут я тоже, в общем-то, тосковал о потерянном зря
времени — а меня так тянуло познавать Природу, мастерить, лазать
по скалам, играть с соседскими мальчишками! Счастливейшим из дней
был выходной — но ждать его приходилось целых пять дней, и он так
быстро пролетал! Так у меня было испорчено — а как еще назвать это
полузаточение? — три летних каникулярных сезона (я уже был школьником).
…Вечером за мной приезжал обычно брат Толя, изредка
— сама мать. Несмотря на то, что я, как уже писал тебе, отлично
колесил по городу на трамваях, без прибывших взрослых из этого учреждения
детей не выпускали, оставляя ночевать с группой иногородних, где
были даже детишки-ленинградцы.
Уйти за пределы санаторской территории было невозможно:
калитка с высокой чугунной решеткой у проходной была надежно заперта
на большущий замок.
Продолжение |
