Письмо шестое:

ШКОЛА

Ты знаешь, мой дружок, как я не люблю делать одно и то же дважды, повторяться. Вот так и сейчас: писать еще раз о том, чем было более всего богато мое детство, что больше всего запало в память, в душу с тех давних, неповторимых лет — значит повторить главу "Двор" моей последней книги "Мой Мир", пока, увы, еще не изданной. Может, когда-нибудь тебе удастся издать тот труд твоего дедушки, на который он извел пять лет своей жизни и очень много души и сердца.

Так вот, относительно вольное детское мое житье, подробно описанное и красочно изображенное в ней (кстати, именно главу "Двор" профессиональные писатели и редакторы признали наилучшей), вдруг враз закончилось, когда меня, семилетнего, отвели в школу где-то в середине сентября (до того я болел), и там меня оставили одного среди огромного класса с огромным количеством каких-то одинаковых детей, сидящих рядами за одинаковыми партами.

Какая-то неприятного вида тетка что-то громко талдычила у доски, а я готов был залиться слезами обиды, страха и еще не знаю чего, так как плюс ко всему соседкой по моей парте была незнакомая девчонка да еще с рыжими косичками…

Кое-как дотянув до последнего урока, я дома на полном серьезе выдал ультиматум: либо переведете меня немедленно во второй класс, где учился мой дружок по улице Колька Домиониди, либо… пойду брошусь со скалы. Как один из доводов я привел и то, что все там рассказываемое и показываемое, я отлично знаю (а это так и было).

"Брошусь со скалы" означало то, что через переулок, за нашей улицей был обрыв Петровских скал (уступы Первой Крымской горной гряды) — традиционное место самоубийств горожан. Задумает такое человек (а причин тому в зловещие тридцатые было предостаточно), подойдет к краю пропасти, наклонится, и…

Я видел издали один из таких трупов. Очевидцы говорили, что этот человек, наверное волнуясь и переживая, выкурив подряд несколько папирос, кинул вниз пустую пачку, и, когда она приземлилась, упал следом за нею. Неестественно вывернутые рука и шея; кровь, быстро впитывающаяся белой известняковой осыпью; карман брюк человека был крупно зашит через край медной проволокой и в нем что-то оттопыривалось, вроде бы кипа каких-то бумаг. Вскоре нас отогнали прочь…

Матери не оставалось ничего иного как пойти в школу и уговорить завуча посадить меня для "адаптации" к этому треклятому Кольке во второй класс, а через день-два отправить на место. Последнее сделать однако забыли, и я остался во втором, тут же став "ударником", то есть учиться на "хор." и "оч. хор." — по-нынешнему на 4 и 5. А вот с третьего класса стал "круглым" отличником и не вылезал из этого "звания" аж до десятого класса (это было уже в Сибири. В Симферополе я окончил семь классов).

Начальная школа наша была совсем близко — сейчас в этом здании Крымская сейсмическая станция (ул. Студенческая, 3). Начиная же с пятого класса я учился в Симферопольской средней школе № 16 (это по улице Володарского) — вот она, на рисунке. Там сейчас хоть и школа, но, к сожалению, для умственно ущербных детей…

Симферополь 12/IX-1979, ул. Володарского, моя школа № 16.

В нашем классе учились хорошие, славные, способные ребята. Хорошими были и учителя, чего не скажешь о предметах. Часть из них я искренно недолюбливал: зоологию — за ее полную оторванность от настоящей Жизни, в которую я был по-настоящему погружен — первую мою любовь к Природе я пронес через всю жизнь, а именно к энтомологии, науке о насекомых. Не переваривал я и "устный русский" с его многочисленными путанными правилами, из которых не хотел и не мог вызубрить ни одного, но мне все-таки ставили "оч. хор." исключительно за то, что я писал без малейших ошибок — хоть диктанты, хоть там сочинения. Стихи заучивались (некоторые — на всю жизнь) после одного-двух, от силы трех, прочтений; вообще я потом наловчился почти все домашние задания выполнять в школе на уроках, дабы иметь больше свободного времени для общения с Миром Природы, ежечасно и ежеминутно звавшего меня к себе.

А рисовал я не так чтобы очень, хоть и на "оч. хор."; в классе было не меньше четырех ребят, рисовавших много лучше моего, и я искренно им завидовал. В детскую художественную школу я не прошел — достаточно было тамошним педагогам глянуть на мои принесенные из дома рисунки; даже к экзаменам не допускали (а вот об этом я нисколько почему-то не горевал).

Стресс же от первого моего школьного дня оказался настолько глубоким, что повлиял, наверное, и на психику, и еще на многое: моя угроза броситься со скалы была совершенно серьезной, и, не уступи мне родители и учителя — я бы ее выполнил, к чему был тогда абсолютно готовым…

Я часто и подолгу болел, и мать организовывала мне одноклассниц-"репетиторов", которые после школы заходили ко мне, диктовали задания, рассказывали, что там и как. Я, как правило, лежал, они сидели рядом. Заходили они к нам очень охотно, потому что в нашем доме было столько интересного: старинная мебель, интереснейшие книги и журналы, картины и зеркала в вычурных рамках, затейливые люстры для керосиновых ламп, свисавшие на медных цепочках с потолков, и множество всяких других нужных вещей и безделушек. С помощью девочек статус отличника я не терял даже после длительных хворей. Спасибо же вам, дорогие Нина Батурина, Люся Сейдаметова, Нина Кушнаренко, Валя Пономарчук и все остальные! Первая в этом списочке ходила и в музыкальную школу, а в сорок втором, когда крымскую молодежь силой угоняли в качестве рабов в Германию, Нина облила свою музыкальную руку серной кислотой и навсегда ее испортила — зато осталась на родине. Вторая, как можно догадаться по фамилии, была выселена с ее соплеменниками-татарами куда-то на восток (у этой красивой полной девочки был очень болен позвоночник, и она постоянно ходила в каком-то стальном корсете). Третья ушла к партизанам в горы, успешно воевала с захватчиками, была ранена в переносицу, став после операции совершенно неузнаваемой; много лет спустя она меня встретила случайно проездом в Сибири: увы, изменилась у Нины не только внешность, и не в лучшую сторону… По ее просьбе я намалевал ей на память так называемый "ковер" с двумя цаплями. А ведь как она любила когда-то, перескочив к нам через каменную ограду (дворы наши были смежными), рассказывать мне только что прочитанное ею очередное приключение "Мистера Шерлока Холмса" (при любом его упоминании приставка "мистер" была непременной и произносилась ею необыкновенно уважительно). Я же с превеликим вниманием слушал эти интересные, до жути захватывающие истории, очень далекие и от моих любимцев-насекомых, и от всего того, что нас тогда окружало…

Приходили ко мне и мальчики-одноклассники: Холя Колосов, Толя Потуренко, Зюня, Вася (фамилии их я забыл), и, Конечно же, Коля Домиониди, живший от нас через двор. Славный был парень, свойский, общительный, "полууличный", из бедной семьи, отчего моя мать относилась к нему не очень приветливо, тем более что он был далеко не отличником. Кончил жизнь свою Колька рано, нашим "стандартно-советским" образом — спился.

Убереги себя, дорогой мой, от этого гнуснейшего порока и живи долго-предолго!

…Как следует из приведенных выше фамилий, мои одноклассники и соседи принадлежали к многим национальностям. Были у нас (чтоб избежать кривотолков, вынужден привести их в алфавитном порядке) и армяне, и греки, и евреи, и караимы, и крымчаки, и русские, и татары, и турки, и украинцы, и цыгане, и еще бог знает кто, включая многочисленных "гибридов". Ни для нас, ни для учителей, ни для родителей "национальный признак" не имел ни малейшего значения. И до сих пор любое проявление национализма я считаю всплеском каких-то психопатозных средневековых или даже пещерных сил, отбрасывающих людей на много веков назад.

В тридцатые годы в Крыму, несмотря на голодуху, репрессии и прочие беды, Интеллигентность и Культура были, оказывается, все еще, даже при советской власти, на большой высоте — во всяком случае по сравнению с той нравственной и духовной убогостью, к которой моя родная страна пришла спустя несколько десятилетий, в так называемый посттоталитарный период.

В Симферополе в тридцатые годы боготворили детей, уважительно называя их "деточка", к женщинам обращались не иначе как "мадам", все дышало неподдельной культурой, чистотой и красотой, но об этом — в последующих письмах. А завтра, наверное, напишу тебе о своих (а стало быть твоих) кровных предках. Почему — завтра? На часах уже пять утра, сквозь штору пробивается синий осенний рассвет… Как хотелось бы, чтоб именно в эти минуты тебе снился радостный, хороший сон.

Твой дедушка.

Продолжение